Смерть инквизитора
Шрифт:
Но ведшим следствие этого было мало. Прекрасно, задание дал ей Шотти, он вручил ей бутылку (четвертьлитровую, из бесцветного стекла, наполненную, судя по запаху, керосином). А кто поручил это Шотти, если оснований желать ребенку смерти сам он не имел?
Отовсюду до нее доносится фамилия Майорана. Но который из двух зятьев, Джузеппе или Данте? Проходят дни, наверное, даже месяцы, а девушка все колеблется. Наконец ее выбор падает на Данте.
Арестован Шотти. Арестованы Джованни Гальярди, брат Кармелы, и ее мать Мария Пеллегрино. Они все отрицают. Отчаянно продолжают отрицать. Пока же они не сознаются, арестовать Майорану нельзя.
Идут месяцы, года. Названные трое заводят в тюрьме друзей, находят советчиков. Советчиков небескорыстных, раз защита Майораны недвусмысленно обвинила Амато в том, что при посредстве катанийских уголовников он без труда подкупил кое-кого в карцере.
И тут следует признать, что — хоть и небескорыстно — арестанты-законники, убедившие Шотти, Гальярди и Пеллегрино оболгать себя и других, дали им на самом деле — если отвлечься от соображений моральных и иметь в виду лишь техническую сторону дела — тот единственный совет, который помогал разрешить их безнадежную ситуацию. Связанные по рукам и ногам обвинениями девушки (каковые посчитались вдвойне правдивыми в силу принятых в судопроизводстве представлений о том, что несовершеннолетние — особенно дети — говорят только правду и что обвиняемый или свидетель солжет скорей при первой даче показаний, нежели потом), они могли спасти себя, лишь обвиняя других, называя своими сообщниками как можно большее число людей — сверх всякой мыслимой меры, до явной нелепости. Только доведенный до абсурда, процесс — гигантский воздушный шар — мог возвратиться на почву здравого смысла и истины.
Так и произошло. С 4 апреля по 13 июня 1932 года, когда Данте и Сара Майорана провели в тюрьме уже по три года, а остальные — по восемь (причем Джованни Гальярди сошел с ума), флорентийский суд присяжных наконец опять стал заниматься тем, что во всей этой истории было истинным — жалкой (и жалость внушающей) истиной «служаночьего преступления». Безудержно рыдая, уже взрослая Кармела Гальярди восемь лет спустя вторично призналась: «Виновата я одна». И только ее слезы, ее раскаяние напомнили о том, что, все эти хитросплетения ненависти, лжи, отчаяния громоздились вокруг гибели в загоревшейся колыбельке маленького Чиччуццу Амато.
Лаура Ферми пишет: «Майорана продолжал время от времени посещать римский институт и в свойственной ему манере работать там до тех пор, пока не уехал в 1933 году на несколько месяцев в Германию. После возвращения он уже не играл в жизни института прежней роли и даже стал избегать встреч со старыми товарищами. На перемены, происшедшие в его характере, несомненно, повлияла трагедия, которая постигла семейство Майорана. Грудной младенец, двоюродный брат Этторе, погиб в непостижимо как воспламенившейся колыбельке. Стали говорить о преступлении. Обвинили человека, который приходился младенцу и Этторе дядей. Этторе взялся доказать дядину невиновность. Он сам весьма решительно занялся процессом, вел переговоры с адвокатами, вникал в подробности дела. Дядя был оправдан; но напряжение, постоянное беспокойство, пережитое в ходе процесса волнение не могли не сказываться на таком чувствительном человеке, как Майорана, еще долгое время».
Воспоминания неточны. Этторе Майорана и младенец в родстве отнюдь не состояли. Причины возгорания не были непостижимыми. Совсем еще молодой Этторе не взял и, учитывая устои сицилийских семей, не мог взять на себя роль следователя, координатора, руководителя коллегии защитников. Наверняка эту проблему он «обдумывал» (данное слово Майорана часто употребляет в письмах, когда речь идет о какой-нибудь трудности), но именно оттого, что рассматривал ее как проблему, он, надо полагать, переживал происходившее более отстраненно, с меньшим беспокойством, чем другие члены семьи. Выводы его и найденное им решение защитники использовать ни в коем случае не могли. Почти все они принадлежали к цвету адвокатуры — за исключением Роберто Фариначчи, чью профессиональную несостоятельность, однако, с лихвою компенсировал страх, внушавшийся им как политической фигурой, — и можно представить себе, сколь равнодушно или даже презрительно отнеслись бы они к любому суждению «профана».
Обращает на себя внимание и то, что Лаура Ферми затрудняется указать, когда именно случилось несчастье: до поездки Этторе в Германию или после. Но именно потому, что все закончилось раньше, мы можем утверждать, основываясь не только на свидетельствах родни, но и на письмах Майораны из Германии, что происшествие, так долго причинявшее страдания и тревоги всей семье, не оставило в душе Этторе Майораны — как склонны думать наряду с Лаурой Ферми те, кто близко знал его по римскому институту, — следов смятения и утраты равновесия. «По мнению некоторых друзей, — пишет Эдоардо Амальди, — случай этот определил дальнейшее отношение Этторе к жизни; однако братья, которые хорошо помнили, каким он был в тот период, решительнейшим образом это исключают», из чего следует, что и он, Амальди, — один из немногих, кто бывал у Майораны после его возвращения из Лейпцига, — не может, полагаясь лишь на свою память, уверенно сказать, повинно ли происшедшее в том, что друг его стал более дерзок и нелюдим.
Искушение предположить, что эти неточности, эта неуверенность имеют под собой глубокую основу и играют определенную роль, довольно сильно. Те, кто был близок к Майоране и «вспоминает» о нем, не допускают мысли, что в той области науки, которой он занимался, «носителем» которой выступал, он мог увидеть (предвидеть, провидеть) нечто ужасное, страшное, некую картину огня и смерти; но то, что сознательно, исходя из наличных данных, они признать отказываются и решительно отрицают, выступает на поверхность в силу погрешности памяти, самого настоящего qui pro quo [83] , неосознанной подмены. Так они невольно устанавливают некую связь между Этторе Майораной и зрелищем, которое напоминает отдаленно «то, другое» и может восприниматься как его своеобразный символ, эмблема.
83
Недоразумение, букв.: одно вместо другого (лат.).
Колыбель, объятая огнем. Это зрелище — если употребить выражение из области ядерной физики, прямо относящееся к изысканиям Майораны, — обладает чрезвычайной «обменной силой». И не только для тех, кто был причастен к развитию ядерных исследований и отмечен этой причастностью, но для всех, кто так или иначе соприкоснулся с жизнью Этторе Майораны, с тайной его исчезновения.
V
Мы полагаем, что встреча с Гейзенбергом стала наиболее значительной, наиболее важной из всех, какие были в жизни Майораны — в человеческом плане еще более, чем в научном. Мы, понятно, имеем в виду лишь документально подтвержденные события его жизни и склонны допустить, что среди встреч нам неизвестных были еще важней.
В Лейпциг он приезжает 20 января 1933 года. Красотой город не отличается, но Майоране достаточно нанести визит в Институт физики, чтобы найти его симпатичным. Двадцать второго июня он пишет матери: «В Институте физики меня приняли очень сердечно. Со мною долго беседовал Гейзенберг — человек необычайно любезный и приятный». (В том же письме он сообщает о «веселеньком местонахождении» института — «между кладбищем и сумасшедшим домом».) 14 февраля, снова матери: «С Гейзенбергом у меня отношения прекрасные». А 18-го числа того же месяца — отцу: «Я написал статью о строении атомного ядра, которая Гейзенбергу очень понравилась несмотря на то, что она содержит некоторые поправки к его теории». Через несколько дней матери: «На последнем коллоквиуме — еженедельном собрании, в котором участвует около сотни физиков, математиков, химиков и т. д., — Гейзенберг говорил о теории ядра и разрекламировал проделанную мною здесь работу. Мы с ним довольно-таки сблизились после целого ряда научных дискуссий и нескольких партий в шахматы. Возможность поиграть предоставляется на вечерних приемах, которые он устраивает по вторникам для профессоров и студентов Института теоретической физики». Американский физик Феенберг, также гостивший в то время в лейпцигском институте, припомнил, беседуя с Амальди, семинар по ядерным силам, на котором Гейзенберг говорил о вкладе Майораны в исследование данной проблемы. Гейзенберг сказал тогда, что Майорана присутствует в зале, и пригласил его выступить. Майорана, разумеется, отказался: наедине с Гейзенбергом — одно дело, но перед сотней человек… Возможно, это и был тот самый «коллоквиум», о котором он написал отцу — умолчав о своем отказе выступить, чего отец, конечно, не одобрил бы. Что касается шахмат, тут Майорана был чемпионом с детства: сообщение о семилетием шахматисте можно найти в хронике катанийской газеты.