Смерть инквизитора
Шрифт:
«— В Эфиопии корова сдохла…
— Корова? В Эфиопии? Ну и что?
— Так ведь все дело в том, почему она сдохла, от чего.
— Ну, почему?
— Да вроде бы Маркони в Эфиопии испытывал «луч смерти», который беспощадно убивает все живое, что ни встретит на пути.
— Ах, так? Ну, наше дело в шляпе».
Но то были всего лишь байки. И Артуро Боккини хорошо это знал.
II
Гражданин законопослушный и никогда не прибегавший к силе закона для защиты от несправедливости, гражданин, живущий так, как будто бы единственное назначение полиции — исполнение административных актов вроде выдачи паспортов или разрешений на ношение оружия (для охоты), вдруг случись ему использовать полицию по ее прямому назначению, как правило, бывает охвачен смятением, нетерпением и гневом и приходит к убеждению, что общественная безопасность (в той мере, в какой оная имеет место) зиждется скорее на отсутствии у населения преступных наклонностей, нежели на усердии, оперативности и прозорливости полиции. Такое убеждение отчасти объективно, и доля
Листки эти нас заставляют снова пережить тревогу, нетерпение, разочарование из-за скудоумия и бездействия полиции, явно пережитые тогда — болезненней и драматичней — близкими Этторе Майораны.
Но в них содержатся и доводы другой стороны — полиции. Объектом расследования — согласно официальной формулировке и, стало быть, объективно — являлось исчезновение с целью самоубийства. Налицо были два письма — семье и другу, — где ясно излагалась цель, а во втором письме также способ и час ее осуществления. И если в одиннадцать часов вечера 25 марта в Неаполитанском заливе этого не случилось, полиция по опыту и статистике склонна была заключить, что произошло это позже и в другом месте. Приняться выяснять, где и когда, означало бы просто терять время. Не требовалось ничего предотвращать, никого наказывать — только обнаружить труп. Решение этой задачи представляло важность для семьи: по-пиранделловски с ним были сопряжены скорбная, с годами все более смиренная уверенность, похороны, некрологи, траурные одежды, установление надгробья, куда можно было бы приходить; ни для полиции, ни, как выражаются американцы, для широкого круга налогоплательщиков важности оно не представляло. И даже если допустить, что Этторе Майорана не покончил с собой, а скрылся, то и тогда речь шла бы о поисках безумца. В общем, не стоило «отвлекать» людей ради розысков трупа, который мог обнаружиться только случайно, или же безумца, который (как подсказывали опять же опыт и статистика) рано или поздно где-нибудь объявится, и о нем сообщат.
Что Майорана не умер или, будучи жив, не лишился рассудка, не знала и помыслить не могла не только полиция, но и никто другой. Данный случай оставлял только две возможности: смерть или безумие. И допусти полиция существование какой-нибудь иной, примись она искать Этторе Майорану живого и, как принято выражаться, в здравом уме, в безрассудство бы впала она сама. Впрочем, в тот момент никакая полиция — во всяком случае, итальянская — не заподозрила бы, что исчезновение Майораны есть результат исполнения продуманного трезвого замысла, и никакая полиция не смогла бы ему помешать. Ведь это означало бы вступить в борьбу с умнейшим человеком, который решил исчезнуть и с математической точностью рассчитал, как этого достичь. Ферми скажет: «Если бы Майорана, с его головой, задумал исчезнуть или устроить так, чтобы труп его не нашли, он наверняка бы преуспел». Вступить в такого рода борьбу согласился бы лишь один-единственный следователь: шевалье Ш.-Огюст Дюпен из рассказа По. Но полиция — какой она была, какая есть, какой не может не быть… Тут кстати вспомнить то, что Бергот в «Поисках» говорит о докторе Котаре и о медиках вообще: «Осел! Даже если предположить, что это не мешает быть хорошим врачом, в чем я, однако, сомневаюсь, то это мешает быть хорошим врачом художников, врачом людей интеллигентных. […] У интеллигентных людей болезнь на три четверти проистекает из их интеллигентности. Им, во всяком случае, требуется врач, разбирающийся в их болезни. А разве Котар может вас вылечить? Он установил, что вы плохо перевариваете соусы, что желудок у вас не в порядке, но он не установил, что вы читали Шекспира. […] Котар найдет у вас расширение желудка — для этого ему не надо осматривать вас, оно уже у него в глазах. Вы можете его увидеть — оно отражается у него в пенсне».
Дальнейшее — молчанье.
О том, что Муссолини, узнав о деле из «прошения» матери Этторе и письма Ферми, внял их настояниям, потребовал у Боккини папку с материалами расследования и вывел чеканными буквами на обложке: «Приказываю найти», а Боккини позже менее твердым почерком приписал: «Мертвые находятся, исчезнуть могут живые»; что возникли домыслы о похищении или бегстве за границу; что делом заинтересовались секретные службы; что поиски велись необычайно активно, даже лихорадочно — документальных свидетельств обо всем этом, кроме копии «прошения» синьоры Майораны и письма Ферми, семья не имеет. Не исключено, что «прошение» какое-то впечатление на Муссолини произвело, чего никак нельзя сказать о письме Ферми.
Конец июля 1938 года. Четырнадцатого был опубликован «Расовый манифест». Ферми чувствовал себя неспокойно и уже подумывал об эмиграции. Режим же оказался в трудном положении: как Меацца был «номер один» в футболе, так Ферми был «первым номером» в физике, к тому же членом Итальянской академии, причем самым молодым. Непростой этот вопрос требовал разрешения, и можно представить себе, с каким облегчением была воспринята весть о том, что Ферми получил «Нобеля» (позволив себе пренебречь во время церемонии римским приветствием [79] *) и удрал в Соединенные Штаты.
79
* На то, что Ферми не поднял руку в римском приветствии, а просто протянул ее королю Швеции, итальянские газеты откликнулись язвительными комментариями. Тому, кто не жил при фашизме, трудно вообразить, какие беды мог навлечь на себя человек, по рассеянности вместо римского приветствия пожавший другому руку. В той же комедии «Рафаэль» есть эпизод, из которого видно, какими мучительными, неразрешимыми проблемами была чревата отмена рукопожатия:
«— Простите, федерале, а если король, как ожидается, приедет в наш городок и протянет мне руку, что тогда делать?
— Протянет руку? Да, вот это вопрос… Протянет вам руку… Идите сюда! Предположим, я — король.
— А я кто? Чтобы знать, как себя вести…
— Вы — тот, кто есть на самом деле, политический секретарь. Ваша фамилия?
— Горгони.
— Политический секретарь Горгони! Приветствуйте меня! Приветствуйте, говорю.
— Салют королю!
— Да нет же, нет… Вы должны сказать: „Салют дуче!“
— Но ведь вы — король.
— Вас это заботить не должно! Вы говорите: „Салют дуче!“
— Хорошо, так и скажу.
— Не опускайте руку! Я вам протягиваю свою… Нет-нет-нет! Поменяемся ролями. Я — это вы. Я — политический секретарь Горгони. Смотрите на меня внимательно. А вы — король… Нет, слишком вы высокий.
Сядьте! Идите сюда вы, Скармакка. Вы — король. Нет, король — я. А вы — политический секретарь Горгони.
— Почему это я — Горгони? Я хочу быть перед королем самим собой.
— Ладно, вы — это вы. Поднимите руку! Я вам протягиваю свою — вот так. Вы поднимаете руку еще выше.
— А если король, избави бог, подумает, что я не хочу пожимать ему руку из гордости, и обидится?
— Его Величество никогда не думает… В общем, это все ерунда, никогда такого не случится. Садитесь! Как можно задавать такие глупые вопросы?»
Таким образом, письмо Ферми было в тот момент некстати и могло возыметь противоположное действие. В том числе из-за тона: так разговаривает специалист с человеком посторонним. «С уверенностью заявляю Вам без всякого преувеличения, что из всех итальянских и иностранных ученых, с которыми мне доводилось близко общаться, наибольшее впечатление глубиной своего ума произвел на меня Майорана. Способный как разрабатывать дерзкие гипотезы, так и весьма критически оценивать свою и чужую деятельность, опытнейший счетчик и прекрасный математик — впрочем, за завесой цифр и алгоритмов никогда не упускающий реальную суть физической проблемы, — Этторе Майорана в высшей степени наделен тем редким сочетанием качеств, которые присущи теоретикам высокого класса…» Учитывая цель письма, скорее следовало бы выразиться так: «Вы прекрасно знаете, кто такой Этторе Майорана…» — поскольку ни у кого в Италии в том, 1938 году не возникло бы и тени подозрения, что Муссолини может чего-то не знать.
Легко вообразить короткий разговор, состоявшийся во время одного из ежедневных отчетов начальника полиции главе правительства. Муссолини, наверное, спросил о деле Майораны, о том, на какой стадии находится расследование. А Боккини, должно быть, ответил, что оно дошло до мертвой точки — как в том смысле, что полиция уже примирилась с невозможностью его разгадки, так и в том, что и сам он, и вся полиция убеждены: Майораны нет в живых. Наверняка сообщил он и то, что за обычным расследованием — в ответ на заявление об исчезновении — по просьбе Джованни Джентиле последовало еще одно, более тщательное — проведенное политической полицией, чью тонкую, педантичную работу дуче хорошо знал и ценил.
И если Муссолини этим не удовольствовался, если велел искать дальше, если он действительно написал «Приказываю найти», то поползновение сие Боккини наверняка счел еще одним проявлением безумия, признаки которого он с нарастающим беспокойством с некоторых пор замечал за дуче.
III
«Я родился в Катании 5 августа 1906 года. В 1923 году окончил классический лицей; затем — до начала прошлого года — регулярно посещал в Риме занятия по инженерному делу.
В 1928 году, желая заниматься чистой наукой, я добился перевода на физический факультет и в 1929 году под руководством Его Превосходительства Энрико Ферми написал и защитил с отличием диплом по теоретической физике на тему «Квантовая теория радиоактивных ядер».
В последующие годы я свободно посещал римский Институт физики, следя за развитием науки и занимаясь разного рода теоретическими исследованиями. Все это время я пользовался мудрыми, вдохновляющими рекомендациями Его Превосходительства проф. Энрико Ферми».
Эта «справка об образовании» была составлена Этторе Майораной в 1932 году явно для бюрократического применения и, вполне возможно, прилагалась к направленной в Национальный совет по научным исследованиям просьбе выделить средства на поездку в Германию и Данию, предпринять которую убедил Майорану Ферми. Обращают на себя внимание та отнюдь не порицаемая бюрократией небрежность, с которой он упоминает о своих исследованиях («разного рода» — пишет Майорана там, где другой бы подробно перечислил), и слова «свободно посещал», отчасти противоречащие утверждению о том, что он постоянно пользовался «мудрыми, вдохновляющими рекомендациями» Ферми. В этих нескольких строчках чувствуется какое-то принуждение, нажим: словно ему пришлось ответить на старания и просьбы друзей, сделать то, что делали или чего ожидали от него другие, — в общем, человеку неприспособленному пришлось приспосабливаться.