Смерть, как непроверенный слух
Шрифт:
Вопрос, впервые сформулированный Джо Страмером, выразившим мысли миллионов людей, в песне «Should I stay or should I go», был разрешен мною отъездом из Сараево в США. У этого решения не было политической подоплеки, просто родной город больше не сочетался с одеждой, которую мне нравилось носить, к тому же акции Сараево более не ценились на бирже моих будущих художественных трудов. Принял я приглашение Формана заменить его в Колумбийском университете, и второй раз, но теперь уже навсегда, покинул Сараево. Случилось это в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, и мы покинули Шеноину 14. Пока мы паковали вещи и прощались с нашими друзьями и родителями, по телевидению вели трансляцию «йогуртовой революции», в которой Воеводина потеряла автономию и вся Югославия приготовилась погрузиться
Прощай, любимая страна.
Все пути, ведущие из Сараево в большой мир, как и назад в родной город, вели через Белград и квартиру тетки Бибы. Так было и когда мы переезжали в Америку - Дуня, Стрибор, Майя и я. Дорога в Нью-Йорк проходила через Теразию 6. Это становилось маленьким праздником; больше всего радовала меня встреча с теткой, чья жизнерадостность и полезное участие в моей жизни впрыскивали в нее решительность и силу, таким же образом, как наполненный кислородом ветер вдруг раздувает ленивый костерок и заставляет его гореть сильней и уверенней. Так тетка Биба стала не только путеводной звездой моего отца, но и одним из столпов моего взросления. К сожалению, когда я уезжал в Нью-Йорк учить студентов в Колумбийском университете, взгляд моей тетки начал угасать, а жизнерадостность, которую она так заразительно распространяла вокруг, отошла в область воспоминаний и забвения. К обычной печали, которая сопутствует старению, добавилось еще одно разочарование, прощальное столкновение с ее мужем Любомиром Райнмайном. Тот нашел себе художницу на тридцать лет его младше, некую Гавранопетанкович, и пытался теперь выцыганить из их совместного с Бибой хозяйства каждый динар до последнего, чтобы переселиться в Херцег-Нови. Единственным способом, которым этот новоиспеченный профессор журналистики мог бы добраться до денег, была продажа теразийской квартиры. Тетка отказывалась, настаивая на том, что не представляет себе жизни без культурных событий и учреждений, к которым она привыкла и которые были у нее там, как она выражалась, прямо под ногами.
– Эх, мой Эмир, стоит мне выйти из моей резиденции, как тут же под боком «Душанов град», лучший в Белграде ресторан, через сто метров Народный Театр и Музей, десять минут ходу до калемегданского Победителя, пятнадцать минут до Коларца...
Достаточно было несогласия на продажу одной из сторон, чтобы произвести ее стало невозможным. В таком вот тяжелом положении оказался Любомир Райнвайн. Приходилось ему сохранять спокойствие, чтобы не ничем не выдать, как он ненавидит мою тетку, но смотрел он на нее при этом так, будто хотел размозжить взглядом. Надеялся он при помощи нас, разумных членов семьи, вытянуть денег побольше и начать лучшую жизнь на южной Адриатике. Едва заслышав из своей части квартиры, которую она отделила баррикадой, шаги своего бывшего мужа, моя тетка с удовольствием начинала день воплями:
– И славенкину гармошку затырили, бандюги чертовы! Знаешь, Любомир, когда удастся тебе меня поиметь? Никогда! Получишь ты часть квартиры, ага, щас, от кулака до локтя!
– говорила тетка и тряслась от злости, что Райнвайн не видит ее движения рукой.
Когда через год после последнего свидания я вернулся из Нью-Йорка в Белград, для получения Авноевой премии, самой престижной в СФРЮ награды, тетка выглядела как выдохшийся боец и усталая женщина. Бибины улыбка и объятия были по-прежнему сильны, подтверждая, что лишь мои успехи приносят ей целительное утешение и немного смягчают боль, приносимую наступающим итогом ее жизни. Перед уходом на церемонию вручения премии, я сидел с Любомиром Райнвайном на кухне, по его просьбе. Он убеждал меня, что ужас их совместной жизни необходимо прекратить, чтобы не случилось еще большей катастрофы. Тетка время от времени открывала двери и говорила:
– Он хочет выгнать меня из собственной квартиры! Это старая идея семейки Райнвайн, они это уже двадцать пять лет пытаются проделать. Эмир, сынок, не верь ничему, это ворюга, он и его сестры, курвы немецкие!
–
Едва скрывшись за дверью, тетка высовывалась снова, теперь сбоку из-за дверного проема, как Чаплин:
– Среди чего это ты живешь? А ну, Любомир, хватит травить ребенка своим враньем! Женился он на мне, Эмир, из-за моих связей, чтобы сделать журналистскую карьеру. Если бы не я, писал бы себе новости с базара в титоградской «Правде» а не прогуливал свою задницу по европейским столицам!
Дядя настаивал на том, что необходимо оставаться в рамках разумного и просил меня сделать что-нибудь, чтобы разделить квартиру, чтобы он мог продать свою половину, потому что тетка, помимо прочего, шлет ему через «баррикаду» записки с угрозами «убить во сне». На самом деле, Биба устала от жизни и уже несколько раз отправлялась на лечение.
Сначала ее лечили от воспаления легких, а потом от одиночества. Принимала она очень сильные успокоительные, и ее психическое разрушение только увеличивалось страхом наступающих перемен.
Очень обрадовалась она, узнав, что на церемонии вручения будет сидеть на почетном месте. После неприятного разговора с Райнвайном, тетка долго приводила себя в порядок перед походом в СИВ [35], где должна была состояться торжественная церемония вручения премии. Постоянно повторяла, подкрашивая губы:
– Райнвайн Любомир, бандит австрийский, с сестрами немецкими курвами, да чтобы выгнал из квартиры Бибу Кустурицу, партизанку и орденоносца!
Даже тогда моя усталая и больная тетка не теряла желания, одевшись покрасивей, встречаться со важными людьми в солидных местах. Будто взывая к прошедшим временам, когда она работала в европейских столицах и задавала торжественные приемы от Берна до Праги, а в Белград в эту самую ее квартиру приезжали и Винавер, и Векослав Африч, и ученые, такие, как знаменитый биолог Синиша Станкович.
В холле Союзного Исполнительного Комитета рябило в глазах от знаменитостей, пришедших на церемонию вручения Авноевой Премии. Среди официальных лиц была и великая поэтесса Десанка Максимович. Взгляд ее все еще оставался взглядом женщины, а не старухи, как ожидал того я. Узнал я и других гостей этой церемонии; в том числе приметил и Стипу Шувара, выбежавшего из одной двери, чтобы исчезнуть за другой. Окружившим ее людям Десанка говорила:
– Какой дивный юноша, прямо как Дионис, такой красавец!
Тетка Биба подошла к поэтессе и с широкой улыбкой протянула руку:
– Я эмирова тетя!
Десанка повернулась к Бибе и удивленно спросила:
– А какого Эмира?
В тот вечер я зачитал благодарственный текст на вручение премии, написанный в теткиной квартире, в редких паузах между словесными огнеизвержениями, которые тетка изрыгала на Любомира Райнвайна. И вот этот текст:
«Когда мне сообщили, что нужно прочитать благодарственную речь получателя Авноевой премии, я согласился не раздумывая, потому что знаю, что слова сегодня девальвируются быстрее динара» (Поняв, что это мой шанс высказать, публично, и в месте, где буду услышан, то, что думаю о стране, чьим гражданином являюсь.)
«Делаю я это с особым удовольствием, поскольку не принадлежу ни к одной политической партии, и поэтому могу говорить от имени поколения, принесенного в жертву идеологии Союза Коммунистов Югославии и его вождей, которые на протяжении многих лет, планомерно и сознательно, занимались его уничтожением. Что им, как подтверждают факты, полностью удалось. Единственное, что оказалось им не по зубам, это уничтожение нашего духа, который, как и прочие вещи, скрытые и запретные, остался единственным вкладом в общественную жизнь, в который мое, а думаю и все другие поколения, верят, как в единственную непреходящую ценность.