Смерть как сон
Шрифт:
– Боюсь, мы говорим о разных вещах.
– Да о тех же самых, уверяю вас! Если девятнадцать женщин погибли, но их гибель подарила жизнь подлинному искусству, то в философском смысле это был выгодный обмен. Это очевидно.
– А если бы вы любили одну из этих женщин? – тихо проговорила я.
– А вот теперь мы действительно говорим о разных вещах, – возразил де Бек. – Я лишь хотел заметить уважаемому месье Кайсеру, что любой шаг человеческой цивилизации вперед всегда оплачивался жизнями людей. Строительство городов, мостов, туннелей, медицинские эксперименты, географические открытия и, конечно,
Кайсер медленно багровел.
– Если бы вы заранее знали, что эти женщины погибали, позируя художнику… Если бы вы знали имя художника… Вы донесли бы на него властям?
– К счастью, передо мной не стояла такая дилемма.
Кайсер вздохнул, опустил глаза и поставил бокал на стол.
– Почему вы отказались предоставить свои картины на экспертизу?
– Я беглец и не доверяю никаким властям. В особенности американским. По секрету вам скажу, что во время той войны довольно тесно общался с ними и всякий раз бывал разочарован. Американцы – нация наивных, сентиментальных и лицемерных болванов.
– И это говорит мне человек, который мародерствовал в промышленных масштабах.
Де Бек усмехнулся:
– Вы меня ненавидите, молодой янки. За то, что я занимался во время войны бизнесом. Господи… с таким же успехом вы можете ненавидеть летний дождь и домашних тараканов.
– Я бы тоже мог кое-что рассказать про французов. Я о них не слишком высокого мнения, поскольку видел, что они натворили во Вьетнаме. Вы были гораздо худшим злом для этой страны, чем мы.
– Французские колониальные власти часто проявляли жестокость, согласен, но по капле. А что там делали ваши бравые войска, известно всему миру. Американская пехота угощала вьетнамских детишек шоколадом, а в это самое время ваша авиация стирала с лица земли целые города.
– Когда мы то же самое делали в Третьем рейхе, французы вроде бы не возражали. И даже улюлюкали.
– Это бессмысленный разговор, – вмешалась я, сурово взглянув на Кайсера.
Я много ездила по миру и на личном опыте убедилась, что подобных споров лучше по возможности избегать. Европейцам никогда не понять Америку по-настоящему. А решив, будто что-то про нас поняли, они тут же предают это анафеме. На мой взгляд, этот комплекс вызван глубоко запрятанной завистью. Но важно другое – спор между американцем и европейцем о судьбах мира ни к чему хорошему не приведет. Честно говоря, от Кайсера я этого не ожидала.
– Вы хотели меня увидеть. Вы меня увидели, – сказала я де Беку. – И что теперь?
В глазах старика мелькнул огонек, совсем как у Мориса Шевалье. [21]
– Я бы хотел увидеть вас в первозданном виде, ma cherie. Вы сами по себе произведение искусства.
– Вы бы хотели увидеть меня обнаженной? Или еще и мертвой?
– Не обижайте меня, я слишком люблю жизнь. – Он выдержал паузу, а потом поднял свой бокал, словно желая произнести тост: – Но смерть… она всегда с нами.
21
Морис Шевалье (наст. имя – Морис-Эдуар Сен-Леон) – известный французский шансонье и актер 1930 – 1940-х гг. Сыграл
– Вы делали заказ на картину с моей сестрой?
Улыбка исчезла с его лица, словно ее и не было.
– Нет.
– Но вы пытались ее купить?
– Не имел такой возможности. Я ее не видел.
– А если бы увидели, как бы вы узнали, что она моя сестра?
– Если бы я ее увидел, то решил бы, что это вы.
– Когда вы впервые узнали о существовании мисс Гласс? – вмешался в допрос Кайсер.
– Мое внимание привлекла фотография, опубликованная в «Интернэшнл геральд трибюн» в начале восьмидесятых. – Он хмыкнул. – Честно говоря, я даже подпрыгнул тогда в кресле, увидев подпись: «Дж. Гласс».
– Я так подписываюсь в память об отце.
– Весьма похвально. Но, боюсь, в тот день испытал шок не только я, а многие, кто был с ним знаком.
– Да, мне это известно. Через несколько лет я стала подписываться уже полным именем. – Я на несколько секунд задумалась, а потом задала де Беку вопрос, который не могла не задать: – Каким он был человеком?
– Разным. В начале нашего знакомства он мало чем отличался от прочих американцев – всех этих взрослых детей с выпученными глазами. Но потом изменился. У него был зоркий глаз, который подмечал то, что в упор не видели его соотечественники, да и не только. Ему не надо было повторять дважды. Он мало что знал об Азии, но впитывал знания и впечатления, как губка. Он был открыт всему новому. И вьетнамцы, кстати, любили его.
– Женщины тоже?
Еще один красноречивый жест, означавший скорее всего: «Мужчина всегда остается мужчиной».
– Может быть, у него была какая-то конкретная женщина, которую вы знали?
– У всех американцев на той войне были конкретные женщины. Впрочем, когда я говорю обо «всех американцах», к Джонатану это не относится.
– Месье де Бек, постарайтесь все-таки вспомнить. У него была во Вьетнаме другая семья? Местная?
– А если бы была? Что бы вы на это сказали?
Я быстро опустила глаза.
– Не знаю. Просто хочу услышать правду.
– Вы видели Ли?
– Да, а что?
– Она наполовину вьетнамка, наполовину француженка. Таких много. И это самые красивые женщины на земле.
– У моего отца была такая же?
– По крайней мере, он имел возможность встречаться с такими женщинами.
– У вас на плантации?
– А где же еще?
Де Бек почти никогда не отвечал на вопрос прямо. Его можно было понимать и так, и эдак. Обычно я умею общаться с подобными людьми, докапываясь до истины. Но сейчас растерялась. Если у моего отца была другая семья, неужели так трудно сказать это?
– А кстати, – вдруг воскликнул де Бек, – вы знали, что в семьдесят втором, помимо исчезновения вашего отца, случилось еще одно любопытное событие? Закрылся журнал «Лук энд лайф», с которым он активно сотрудничал.
– И что? Какая связь?
– О, это был хороший журнал. И таких было немало в те времена. Но те времена закончились. Ушла эпоха. Мне кажется, Джонатан не смог бы вынести засилья «желтой прессы» и телевидения, ему было бы больно наблюдать за скоропостижной кончиной индустрии, в которой он сделал себе имя.