Смерть меня подождет
Шрифт:
Я отползаю вправо, подальше от пня, прячусь за толстой лиственницей. Держу наготове карабин. По телу бежит холодок.
А человек приближается, не теряет мой след. За плечами у него ружье. Одежонка какая-то странная, не наша, сильно поношенная. Кто-то чужой. И от этой мысли руки крепче сжимают карабин.
Вот-вот стемнеет. Слышу, чавкают шаги по болоту, все ближе и ближе. Жду, полон решимости встретить спокойно любую неприятность. Хочу запомнить лицо незнакомца, но оно окутано густым вечерним сумраком. Да, это чужой!
Он выходит на пригорок,
– - Эй, люди!
– - слышу его слабый голос, и мгновенная догадка вдруг осеняет меня.
Не верю. Не может быть! Это привидение!
А ноги выносят меня из-за лиственницы, бесшумно шагают к пню. Я тороплюсь, боюсь, как бы не исчез этот человек. Нет, не привидение. Я узнаю дорогие мне черты, седые, никогда не чесанные пряди волос на голове, скрюченные пальцы протянутых ко мне рук.
– - Улукиткан!..
– - вырывается у меня в приступе величайшей радости.
Вот он, мой старик, стоит рядом, завернутый в поношенную одежонку, вместо шапки.
– - грязный лоскут, на ногах какая-то рвань.
Улукиткан вздрагивает, поднимает на меня влажные глаза. В них и радость и еще не пережитый страх за завтрашний день. Я сильнее прижимаю дорогого мне человека к себе. Почти успокоившись, он берет мою руку холодными, как у птицы, пальцами, прикладывает к своей костлявой груди. Бормочет какие-то грустные слова и тихо плачет.
Этот вечер был для меня полон радости, больше, чем все другие, вместе взятые, вечера.
Но не успели пройти первые минуты восторга, как вспомнилась Мая. Мне почему-то показалось, что вот сейчас Улукиткан оттолкнет меня от себя и начнет допрос. Я этого страшно боюсь...
– - Вижу, ты один идешь с котомкой, где же Василий? Где Трофим? Их нет с тобой, и сердце упало подстреленной птицей.
– - Нет, нет, все живы!
– - утешаю его.
– - Тогда пошто без них в тайге? Куда след ведешь?
– - спрашивает он строго.
– - Потом расскажу. А ты как попал сюда, где Николай?
– - Мы тут на незнакомой земле жалкий люди: все чужое, идем без тропы куда глаза глядят, куда ведет нас голод...
Он откидывает назад голову, и я вижу его исстрадавшееся лицо. Скулы и приплюснутый нос обтянуты желто-серой морщинистой кожей. На лбу и за ушами краснеют бугорки -- свежие следы комариных укусов. Из-под тяжелых бровей, из глубины впадин глаза источают слезы. Они скачут поперек морщин, точно по ухабам, катятся по кровавым расчесам на шее и свинцовой тяжестью падают на теплую землю.
Старик пятится назад, приседает на пень, подносит усталые руки к мокрым глазам. Я обнимаю его седую голову.
– - Мы, Улукиткан, не виноваты, мы не хотели причинить вам горе...
Он освобождается от моих рук, встает. Лицо вытягивается. Исчезают на нем серые пятна.
– - Это Харги, злой дух, сделал так, что мы не встретились на Мае. Он тут, как тень, постоянно идет моим следом, отнял у меня учага, Баюткана, а потом и вас, -- и печальный голос старика умолкает.
– - Но мы встретились, -- значит, ты сильнее Харги. Старик оглядывается, шепчет:
– - Не скажи так. Жизнь старого Улукиткана -- все равно что гнилой валежник на большой тропе, все, кто идет -- топчет ее. Разве ты это не знаешь?
Что ответить! Чем утешить старика? Мы стоим молча, оба захваченные внезапно нахлынувшим счастьем. В памяти пестрым листопадом замелькали незабываемые дни наших скитаний по этим бедным пустырям, сроднившие меня со старым эвенком.
– - Что же случилось у вас на стрелке?
– - спрашиваю я не без волнения.
– - Долго говорить надо, пойдем к Николаю. Потом на таборе расскажу.
– - А где твой табор?
– - и я накидываю на плечи рюкзак.
– - Там, за падью, -- старик проткнул скрюченным пальцем холодный воздух, показал на закат.
– - Наш табор все равно что зимой брошенный чум. Третий день не знаем огонь... Мы только остановились, слышим, зверь заревел, кто-то из ружья пальнул. Николай говорил, однако, эвенки зверя промышляют, надо искать их. Пришел я на марь, вижу след сапога. Откуда, думаю, взялся тут лючи (*Лючи -- русский), какое ему тут дело есть? Иду еще, смотрю, что такое? Амикан (*Амикан -- медведь) топтался, мясо лежит сохатенка. А где же охотник? Посмотрел кругом -- пусто; послушал -- никого. Нашел печенку, пусть, думаю, зубы вспомнят свою работу, да и брюху не плохо печенка. Потом до леса пришел, смотрю, пень насиженный. Ощупал его -- теплый, только что люди сидел. Стал кричать. Тебя увидел, и сердце размякло, как язык от сладкого сока, горе переломилось.
– - Пошли на носок, там послушаем собак, они за медведем ушли, может, лают.
Старик вдруг помрачнел.
– - Другой стал Улукиткан, голос Кучума не узнаю, забывать стал его добро.
Выходим на край леса. С гор сползает мутный завечерок. Вдалеке о звонкую сушину последний раз бьет носом дятел. С реки налетел ревун-ветер и падает устало на дно тайги. В вышине густеют звезды.
Стоим, прислушиваемся.
Улукиткан поворачивается в ту сторону, куда смотрю я. Потом становится на колени, припадает ухом к земле.
– - Близко лая нет.
Я вспоминаю про лепешку, что захватил с собою про запас. Обрадую сейчас старика! Сбрасываю рюкзак, тороплюсь развязать ремешок, достаю круг свежей пшеничной лепешки. У Улукиткана добреет лицо. Он приподнимает голову, осторожно, точно не доверяя глазам, тянет носом и начинает жевать пустым ртом. Тут уже не до собак!
Бедный старик забыл давно вкус хлеба. Он протягивает просящие руки ко мне, не может оторвать от лепешки глаз.
Я разламываю податливый круг. Одну половину даю старику, вторую оставляю для Николая. Улукиткан берет кусок, торопливо запихивает его край в рот, надкусывает, жует. Но вдруг что-то вспоминает. Разламывает свою порцию пополам, стаскивает с худой, изъеденной мошкою шеи полуистлевший платок, бережно завертывает в него хлеб и прячет глубоко в карман.