Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы
Шрифт:
– На сегодня довольно, остыньте, утро вечера мудреней.
После ужина он заглянул к Иоанну, который как столичный архимандрит имел наибольшие права на митрополичий сан, и спросил:
– Коли станешь владыкой, то с чего начнешь, отче?
– Русские – славный и многочисленный народ, но в душе словно младенцы, требующие великого попечения о себе. Но более всего в этом нуждается сама церковь, потому сперва надлежит очистить ее от скверны, а начать следует с монастырей. Их требуется принудить к общежитию. Все чернецы должны вкушать пищу из общего котла, а то иные обитают в праздности, а ведь безделье – начало остальных грехов. Вон, некоторые живут даже с женами и наложницами, забыв обет безбрачия. К чему это фарисейство?
– Покойный Михаил как будто хотел того же.
– Он собирался разогнать большинство монастырей и грозился закрыть Сергиеву обитель, я же намереваюсь добиться этого не принуждением, а вразумлением.
– А не боишься, что твои действия не поймут и не примут?
– Волка бояться – в лес не ходить…
– Ну ну… – не стал спорить боярин, откланялся и направился к Пимену.
Не имея влиятельных покровителей ни при дворе, ни среди духовенства, тот мог рассчитывать только на себя. Увидев Кочевина-Олешеньского, Пимен сразу догадался о цели его визита и ответил на его вопрос именно то, что боярин желал услышать:
– Сила церкви в древнем благочестии. В нем паства находит свою духовную опору. Первейший долг главы церкви – в сплочении людей вокруг помазанника Божьего, благоверного великого князя. Пока крепка христианская держава, сильна и православная вера, а коли падет первая, то что станется со второй? О том и помыслить страшно…
«Этот, пожалуй, Москве более подходит, чем тот», – посчитал боярин.
Наутро все вновь собрались на корме. Миряне в основном ратовали за Пимена, а клирики – за Иоанна. Посольство разделилось на две противоборствующие партии. Верх взяли бояре, сговорившиеся обо всем заранее, и нарекли переяславльского архимандрита митрополитом, а на его соперника возвели хулу и оставили его «поруганным».
Забыв, что сам только что добивался святительского сана, Иоанн обещал донести об обмане. Воистину, блаженны алчущие и жаждущие правды. Боярам ничего не оставалось, как только попытаться так или иначе воспрепятствовать этому, но строптивца окружали его сторонники, потому сделать с ним ничего не могли.
Чтобы не допустить нежелательных слухов в Константинополе, Кочевин-Олешеньский велел капитану «Апостола Луки» и далее оставаться на якоре посреди Босфора, пообещав оплатить время простоя.
В одну из ночей Иоанн поднялся на палубу по естественной надобности, не предполагая, что его поджидают. Петровского архимандрита скрутили, словно вора, ввергли в трюм и надели на него тяжелые железа.
Когда рыжее сентябрьское солнце осветило воды пролива и его высокие берега, сторонники Иоанна протерли заспанные очи, поднялись на палубу и узнали, что их кандидат пленен. Тут, конечно, запричитали, заохали…
Несостоявшийся митрополит, однако, продолжал упорствовать. Тогда его принялись морить голодом и пригрозили выкинуть за борт. Гибель в соленой пучине привела архимандрита в ужас. Он сдался. С той поры Иоанн сделался до неузнаваемости тих и до странности задумчив. Лишившись предводителя, его сторонники оказались вынуждены смириться и поклясться на Святом писании не разглашать истины. Только тогда «Апостол Лука» вошел в бухту Золотой Рог и пришвартовался неподалеку от ворот святой Феодосии.
Вечером при неверном свете лампады Юрий Васильевич и Пимен переписали послание Дмитрия Ивановича, изменив имя претендента в митрополиты. В новой грамоте говорилось: «От великого князя Владимирского к царю и вселенскому патриарху! Посылаю к вам архимандрита Пимена и молю поставить его в русские митрополиты, ибо не знаю лучшего. Его единственного избрал я и другого не желаю…»
Наутро отправились в патриаршую канцелярию, располагавшуюся в пристройках храма Святой Софии, но застали там тишину и запустение. После низложения Макария в патриархии всем заправлял великий хартофилакт Антоний, маленький, большеголовый человек неопределенного возраста.
– Зачем она мне? Вот изберут вселенского владыку, ему и вручайте…
В дурном расположении духа русские покинули дом Святой Софии. Оказанный им прием не сулил ничего хорошего. Путь, на который они ступили, представлялся им бесконечно длинным и тернистым, но свернуть с него они уже не могли.
Чтобы не терять времени даром, попытались заручиться поддержкой чиновников императорского двора и патриархии. Заструилось, засверкало русское серебро, перетекая в кошели сановников всех рангов. Впрочем, меру расточительности старались соблюсти насколько возможно, хотя уж слишком многие желали поживиться за счет московского посольства. Даже привратники медлили отворять двери, пока не получали хоть медный обол. Всеобщее обнищание заставляло всех – от светских и церковных чиновников до простых лакеев – охотиться за мздой, которую требовали за любую малость. Подобное творилось и прежде, но ныне взяточничество усугублялось нищетой ромеев.
Территория Византии неудержимо сокращалась, и остановить это не было сил. Смерть косила людей всеми доступными ей средствами: латинским мечом, турецкой саблей, ножом бандита и чумной заразой, привозимой с Востока. Доставку продовольствия в Константинополь с севера контролировали генуэзцы, а из Фракии и Македонии – османы. Простолюдины хронически недоедали, в городе распахали пустующие участки и засадили их пшеницей, но и это не выручало. Беднякам постоянно грозила голодная смерть, делая их существование невыносимым. Утешало только сознание того, что земная жизнь лишь прелюдия к вечному бытию, которое непременно наступит. Не может не наступить…
Что писать в Москву, Юрий Васильевич не мог взять в толк, слишком неопределенно было положение, а потому медлил с отчетом, зато Мартиниан уже отправил туда инока-серба.
Московский князь ожидал, что, как только посольство возвратится, все прояснится, но минул месяц, второй, подошел к концу третий, а из Царьграда никто не ехал, не было и вестей оттуда. Это казалось странным, даже подозрительным.
Дмитрий Иванович не знал, что Кочевин-Олешеньский в конце концов отправил в Москву своего слугу Бориску по прозвищу Саврас с подробным отчетом. Тот благополучно миновал Османские владения, земли болгар и валахов, но на Руси, под Серпуховом, наткнулся на лихих людишек. Живота не лишили, но обобрали до нитки, а посольскую грамотку, которую нашли при нем, кинули в огонь как бесовскую, поскольку разобрать ее не смогли… После этого Саврас ехать в Москву испугался и прибился к той же разбойничьей ватаге, ибо чем промышлять себе на жизнь, ему было все равно, а лихие людишки принимали к себе всех – от беглых холопов до опальных княжеских людей, даже бесноватых с юродивыми, в которых вошла некая неведомая сила, природу которой невозможно понять.
Не дождавшись вестей из Царьграда и малость посомневавшись, Дмитрий Иванович вознамерился послать к грекам своих людей – соглядатаями, с тем чтобы доподлинно проведали, что там творится и что случилось с Михаилом, ибо невинная кровь взывает к отмщению, не дожидаясь Страшного суда.
Подобрать людей князь поручил дьяку Нестору, старому, опытному хитрецу, служившему еще батюшке Ивану Ивановичу. Сгорбленный годами, почти совсем облысевший старик с хитрым проницательным взглядом внешне чем-то походил на Николая-угодника каким того малевали богомазы, слыл плутом, каких свет не видывал, и одновременно честнейшим из смертных, но только по отношению к Дмитрию Ивановичу, которому служил верой и правдой. Да что там говорить, велел бы князь удавиться – и удавился бы, хотя самоубийство – смертельный, не прощаемый церковью грех.