Смерть на перекрестке

Фурутани Дэйл

— Вы его купили?! Как это?

— Очень просто. Купил, и все! Один болван таскал его по дорогам, как дрессированного медведя. Останавливались то здесь, то там, и старик за горсть медяков читал наизусть отрывки из древних рукописей. Я неплохо заплатил его проводнику и поселил слепца у себя в замке. Вы знаете, он ведь и вправду преподавал некогда классическую литературу наследникам князя Ойши! Но теперь с каждым днем от него все меньше и меньше толку. Только и знает, что клянчить сладости, — как избалованное дитя, право! Совсем уже не способен сосредоточиться, а уж поддерживать беседу на интересные мне темы — так и вовсе. Ужасно! — Манасэ вздохнул. — Полагаю, единственной нитью, связующей меня с прекрасным миром Гэндзи, станет моя коллекция книг. А старик скоро либо вовсе выживет из ума, либо умрет.

— Похоже,

интерес ваш к миру Гэндзи — отнюдь не праздное любопытство.

— Именно так! Я стараюсь строить собственную жизнь сообразно его законам и правилам.

— Да, но с тех пор прошло, почитай, шестьсот лет!

— И что же? Все равно та эпоха была золотым веком нашей страны и нашей культуры! А потом люди Японии просто стали скатываться все ниже и ниже… Я, как умею, пытаюсь возродить моды, нравы и стиль жизни эры Гэндзи. О, друг мой, то были и верно прекрасные времена, времена блистательных принцев и расцвета изящных искусств. Люди высших сословий тогда жили изысканными эстетическими наслаждениями! А теперь? Увы! Триста лет непрерывных войн и сражений — и несравненное наследие эры Хэйан безвозвратно утрачено. Что ж удивительного, если старинные придворные искусства, моды и нравы умирают, а страной правят грубые, неотесанные воины?

— Это вы господина Токугаву имеете в виду?

Манасэ молниеносно взял себя в руки. Сказал невинно:

— Ну конечно же, нет! Благородный господин Токугава — человек высокой культуры и отличной образованности. А вот другие князья — не хочется и говорить…

— Ах так? Разумеется! С моей стороны было глупо и спрашивать. Прошу великодушно простить грубого воина, не сумевшего верно понять ваших изысканных речей.

— О, о чем говорить? Я с радостью принимаю ваши извинения. И верно, говорил я двусмысленно. Но я так расстроен состоянием старика! Он все глубже и глубже уходит в мир своих воспоминаний и фантазий. А я лишаюсь развлечения, ради коего, собственно, его и купил!

— Я вижу, ваша печаль отменно глубока, — очень вежливо ответствовал Кадзэ, устремив на князя невозмутимый взор.

— Вы правы, правы! Но сейчас, увы, меня призывают дела повседневности. Прошу, прогостите у меня хоть несколько дней! Вы, конечно, странный человек, но общение с вами — истинное удовольствие. Особенно в этой унылой глуши…

— Перед тем как вы покинете меня, князь Манасэ, — могу ли я задать еще один, последний вопрос?

— Разумеется. Что вам угодно?

— Если я найду того крестьянина, что прячет у себя лук, соблаговолите вы отпустить угольщика на свободу?

Манасэ обдал Кадзэ долгим удивленным взглядом.

— Вы самый странный человек, какого мне доводилось встречать! Крестьяне весьма умело прячут оружие. Вам неделями придется рыскать по их грязным хижинам — и я сильно сомневаюсь, что даже тогда вы сумеете обнаружить их тайники. Впрочем, угольщика я намерен распять через несколько дней. Откладывать его казнь ради ваших бессмысленных поисков — нет, этого делать я не стану. Но как человек здравомыслящий, даю вам слово: если до дня казни вам каким-то образом удастся узнать, кто из обитателей деревни прячет оружие и какое, то, конечно, вместо угольщика я арестую и распну настоящих преступников. Как я уже говорил ранее, мне глубоко безразлично, кто из крестьян понесет наказание за недавнее убийство. Если это будет тот, кто совершил его, — что ж, почему бы и нет!

Глава 11

Кровавые слезы Бегут из призрачных глаз. Кости стучат в мое сердце!

Тихой прекрасной ночью Кадзэ покинул замок Манасэ и направился по дороге в сторону деревни Судзака. Выскользнуть оказалось на удивление просто: конечно, у ворот замка был поставлен караульщик, но, как и подозревал Кадзэ, он мирно почивал, сидя на земле и привалившись головой к воротам, да еще и — видимо, на случай, ежели кто усомнится, спит он или бодрствует — во всю мочь храпел.

Туман, стелившийся по земле в тот день, когда Кадзэ впервые забрел в крошечную провинцию, снова вернулся, да еще и усилился. Теперь он бледно-голубым покрывалом укрыл небо, пряча и слабое мерцание звезд, и куда более яркий свет белой, точно восковой луны, придавая окружающему миру призрачные, размытые очертания. Фигура Кадзэ, как нож, прорезала плотную пелену тумана, и ноги его при каждом шаге оставляли в бледных клубах рваные дыры.

Оглянувшись через плечо, самурай попытался разглядеть на луне фигурку кролика — привык он к этому, как и всякий японец, с самого раннего детства. Туман замутнил картинку, но ему все же удалось различить знакомые глаза и ушки. Кадзэ невольно улыбнулся кролику, как старому приятелю. Дальше туман стал слабеть, и, остановившись на мгновение, Кадзэ закинул голову, чтобы полюбоваться великолепием звезд, видневшихся в просветы меж ветвями сосен. Посмотреть — одни огни словно бы венчают верхушки деревьев, другие — точно плывут неторопливо по небу… Нигде не увидишь столь близких звезд, как в горах, — тут до них прямо-таки рукой подать! Кадзэ лениво призадумался — интересно, отчего это в Киото и в других больших городах звезды кажутся такими далекими и тусклыми?

По обе стороны от ведущей в деревню дороги теснились деревья. Хорошо, значит, можно не беспокоиться о том, как бы не заблудиться в темноте. Но с другой стороны, инстинкт, давно уже выработавшийся у Кадзэ, как и у любого человека, много времени проводящего под открытым небом, и так подсказывал ему более или менее верное направление, так что от деревьев в общем-то не много и проку. Кадзэ ускорил шаг, до глубины души наслаждаясь ночной прогулкой.

Тихо нынче. Очень тихо. Даже неестественно тихо. Кадзэ и раньше обращал внимание на эту занятную особенность туманных ночей. Влажный воздух будто глушит обычные звуки леса, оставляя пустоту, ждущую хоть какого-то наполнения. Он шел, напряженно прислушиваясь. Ждал. И дождался. Тишину прорезал некий звук — столь слабый, что самурай даже остановился, пытаясь понять, не померещилось ли ему. Нет, все верно. Звук доносился откуда-то спереди — скорее всего оттуда, где дорога делала поворот, так что Кадзэ не в силах был разглядеть, кто или что скрывается там во тьме. Распознать этот звук он по-прежнему не мог, но теперь хотя бы точно знал, что не ослышался. Нет. Не обманул его слух. Точно не обманул.

Протянув руку, самурай как можно тише вынул меч. Лезвие с легким, но приятным для слуха воина щелчком выскользнуло из фиксатора, прочно удерживающего его в ножнах. Совершенно бесшумно подкрадывался он к самому повороту дороги, стараясь держаться в густой тени деревьев. Все ближе, ближе поворот, — все яснее и яснее звук. И наконец Кадзэ понял, что он слышит. Там, впереди, безутешно рыдала женщина. Изумленный до крайности и сгорающий от любопытства, Кадзэ торопливо зашел за поворот…

Там, прямо посреди дороги, сидела, скорчившись, на земле высокородная дама в белых одеждах. Белое — цвет смерти и траура. А что незнакомка — особа благородного происхождения, Кадзэ понял сразу по ее длинным, до земли, распущенным волосам и изысканному покрою многочисленных кимоно, надетых одно на другое. Лицо женщина прятала в ладони, роскошные волосы метались по хрупким плечам. Теперь Кадзэ явственно различал ее мучительные, горестные всхлипывания. В неверном звездном свете женская фигура казалась размытой и почти эфемерной — совершенно под стать серебристому покрывалу тумана, стелившегося вокруг нее по земле. Кадзэ нервно протер глаза — показалось ему, что тело незнакомки то становится ярче, то тускнеет, стирается и вот-вот исчезнет в ночном мраке. А обычно на зрение свое он пожаловаться никак не мог. Не нравилось ему все это, совсем не нравилось.

Медленно, осторожно подошел он к женщине на земле, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд на ее смутной фигуре. Казалось, от силуэта сидевшей исходило таинственное сияние, но не это поразило Кадзэ. Просто было в линии ее печально опущенных плеч, в потоке черных волос и в наклоне головы что-то настолько знакомое, что он даже на мгновение приостановился.

Открыл было рот. Попытался заговорить. Но в горле пересохло, и вместо нормального голоса вышло сухое какое-то карканье. Женщина в белом, похоже, и вовсе его не услышала. Самурай задумался — почему свело в горле, почему тяжко заговорить с незнакомкой? И понял вдруг: на дороге — страшный, до последней косточки пронизывающий холод. Никогда, в самые лютые зимы, не доводилось ему испытывать подобного. Ледяная дрожь пробирала буквально до костей, доходила до сердца. Не сразу заметил Кадзэ — его трясет.