СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ
Шрифт:
— Чё она творит? — спросил изумленный Сергей у Кости, который лениво вылез из машины. — Какая-то дикошарая...
Костя перевел Сережкин вопрос Женевьеве, не найдя только подходящего слова для определения характера самой девушки. Та крутнулась на месте, опустилась возле Груздева и горячо, взахлеб заговорила, Лисовский едва успевал переводить:
— В Германию меня привезли два года назад... Насильно оторвали от родителей и отправили на каторгу... Я доила коров, пропалывала свеклу, собирала картофель, ухаживала за свиньями. С темна до темна. Вестарбайтеров держали хуже скотины... Немцы насиловали женщин... Пуцфрау, горничной, жирный боров герр Паульсен перевел десять дней назад... Приставал... Я шило приготовила. Хотела заколоть эту жирную свинью, когда ко мне полезет... Я жизни радуюсь, Серж, солнцу, свободе... Благодарю господа бога, что он сделал вас орудием всемогущего промысла...
Девушка встала на колени и, обратив наполненные слезами глаза к небу, проникновенно запела католическую молитву: «Аве, Мария».
Обед Женевьева сервировала на плащ-палатке. Копченый гусь, колбаса, яблоки, толстые ломти ржаного хлеба и бутылка французского коньяка «Камю». Сергею подала коробку сигар из баронских запасов. Парень растерянно моргал, помяв, как ему хочется курить и сколько дней он недоедал.
— Скатерть-самобранка, — подполз он к плащ-палатке, — порубаем от пуза...
Костя рассмеялся: — Погоди, Женевьева велит руки вымыть, а то кормить не будет.
— Чё?!
— Я, я, Серж, — закивала та головой.
Неподалеку пробегал тощий ручеек. Пока парни умывались, девушка пальцем водила по воде, выписывая замысловатые вензеля, потом выпрямилась и плеснула Груздеву на шею. Тот от неожиданности рявкнул по медвежьи, француженка взвизгнула от притворного испуга и убежала.
Костя ел и манерничал. Откусывая понемногу, подолгу жевал, болтал с Женевьевой. Сергей обедал всерьез, по-крестьянски плотно, не обращая внимания на своих спутников, потихоньку над ним подтрунивавших. Когда Лисовский спросил, куда он торопится, парень простодушно признался:
— Брюхо не мешок, и сверх набьешь — не лопнет! — и посоветовал другу. — Чем подъелдыкивать, сил набирайся, а то тебя от портфельчика шатает. С Женькой не равняйся, она девка, с нее и спрос невелик...
Костя насупился и молча принялся за еду, не реагируя на настойчивые расспросы Женевьевы. Сама она ела как-то по-птичьи. Нацелится глазом, отщипнет самую малость и всякий интерес к еде теряет. Уставится в небо и недвижно замрет.
— Скажи ей, Костя, пусть пошибче рубает. Тонюхонькая, соломинкой перешибешь.
— У самого язык не хуже шила, вот и говори.
— Чудной ты, паря. Обиду строишь невесть из чего... Постой, постой... Слышишь?!
— «Летающие крепости»! — вскочил Лисовский. — Ты только погляди, Сережка! Тучей прут. Тут их полтысячи, не меньше...
— На Берлин, поди, пошли, — разглядывал Груздев посверкивающие в вышине серебристые крестики.
— Нет, Берлин в северо-восточном направлении, а самолеты на юго-запад курс держат. Что там, Женевьева?
— Эльзас и Лотарингия, — ответила она, из-под ладошки наблюдая за воздушной армадой, — а выше — Рур.
— Рур пошли бомбить. Они там все с землей смешают.
— Не наша забота, — отозвался Сергей. — За чё боролись, на то и напоролись.
— А дети, женщины?
— О чем они раньше думали?! Над русскими бабами и детишками когда изголялись, о своих не думали! — потемнел Груздев и закурил. — Вправят им мозги, поумнеют, не попрут больше на рожон.
— Женщин и детей международные законы охраняют...
— Ты фрицам их растолкуй, — вскипел Сергей. — Они, поди, слыхом о них не слыхали, когда наших мордовали... Чё тень на плетень наводишь?
— Почему вы ругаетесь? — Женевьева затеребила Костю за рукав. — Отчего Серж сердитый?
— Я ему сказал, что при бомбежках женщины и дети больше всего страдают, — не остыв, взволнованно проговорил Лисовский, — а он отвечает, что немцы никого не жалели и их жалеть не следует...
— Сгори они в огне, я только порадуюсь, — лютой ненавистью сверкнули глаза француженки. — Мы им еще покажем! Спасибо! — подбежала она к Сергею и поцеловала парня.
— Чё она лижется? — обалдело отпрянул тот. — Не фига девке делать — она с поцелуями лезет!
— Она твоя союзница, — разочарованно пояснил Лисовский и, не вытерпев, добавил: — И везет же тебе, чалдон!
— Кончай ночевать! — скомандовал Сергей, прекращая неприятный для него разговор, и почувствовал, как вздрогнула, качнулась земля.
Минуты две-три спустя донеслись глухие громовые перекаты, будто цепью, подряд, стали обваливаться горные вершины.
— Отбомбились американцы, — прокомментировал Костя. — Кажется, в склады боеприпасов угодили. Взрывы какие-то сдвоенные!
— Недалечко нам, видать, осталось, — заметил Груздев и помог Женевьеве уложить оставшиеся продукты в рюкзак.
И снова, как утром, пустынная дорога. Изредка неторопливо процокает копытами лошадь, а возница, не выпуская трубки из зубов, проводит «оппель» равнодушным взглядом. Волнами перебегает шоссейку озорной ветерок, переметая ее песчаными языками. А то сорвет с деревьев остатние листья и небрежно проволочит по асфальту. Лес стоит угрюмый, нахохлившийся, голые ветви отдают чернотой, посеребренной серыми засечками. Кружат вороны, а между ними пестрыми, длиннохвостыми шарами шныряют бойкие, крикливые сороки.
— Холодный лес, — неприязненно сказал Сергей, — души в нем не чувствуется...
«Оппель» натужно взобралсй на крутой перевал и словно повис над обнаженной возвышенностью, серой, обглоданной землей, тощими каменистыми полями, подбирающимися к редкому подлеску. Груздев остановил машину, и путники влезли, на округлый гранитный валун и огляделись. Внизу, в далекой долине, торчали исполинские заводские трубы, выбрасывающие густые клубы дыма, мрачными монолитами высились домны, над которыми бушевали багровые языки пламени, кауперы, коксовые батареи, обжиговые печи. На краю горизонта вырисовывались темные силуэты сталеплавильных заводов, выделялись необычностью очертаний рудоподъемные башни и гигантские бессемеровские конверторы. Небо подпирали шлаковые отвалы и угольные горы. Дым, чад, облака пара...