Смерть навылет
Шрифт:
Самойлов преподает у нас психологию межличностных отношений. Его конек — игра. Как понятие. Как способ жизни. Как мировоззрение. Вот только сам он ни во что не играет. Ни-ког-да. Даже сам с собой. Подозреваю, что просто не умеет и очень боится в этом признаться. Да и в психологии, как выяснилось, Игорь Павлович не силен. Когда я обратилась к нему за помощью, он в ужасе ретировался, приговаривая, что по таким, как я, принудительная психушка плачет. А что, есть добровольная психушка?
И жене он своей так и не смог помочь. Ни первой, ни второй. Все! Ни слова больше! Экзамен! Психология есть наука о….
15.15.
Сижу в компьютерном зале и жду Епишина. От нечего делать решила заняться дневником. Смешно звучит — “заняться дневником”, еще круче, чем “заняться любовью”. Тьфу! Опять я об этом! Где же Колька? Нет сил терпеть! Не думать, не думать, не думать о сексе. Секса нет, его не может не быть. Блин, опять я об этом!
Мимо ходил наш факультетский системотехник Женя. Каждый раз, когда я его вижу, то задаюсь вопросом: а что у него под одеждой? Он какой-то андроидный. И всегда так смотрит, что становится немного не по себе. Он, словно тебя выворачивает наизнанку — неприятно, больно и стыдно.
Вот! Написала слово “стыдно” и тут же вспомнила про Самойлова. Странный экзамен.
… Я вошла в аудиторию в числе последних. Сначала опоздала, в буфете сидела. Самойлов слушал Мишу Шваба. У него фамилия — мечта для картавых, но лично мне каждый раз хочется всунуть в нее букву “р”. Швабра. Понятное дело, что на факультете его так и дразнят, и, надо сказать, за дело. В первую минуту я решила, что он помогает профессору принимать экзамен, но потом сообразила — специальности-то у них разные. К тому же Самойлов не доверяет это дело никому из аспирантов, справедливо полагая, что те халтурят.
Я взяла билет и села на первую парту. Шпор и “бомб” у меня нет, я почти не готовилась. Только пусть попробует поставить мне оценку ниже четверки. Мало не покажется. Ручка лениво выводила на листике цветочки и закорючки, а я, навострив ушки, прислушивалась к беседе, которая, надо сказать, велась на повышенных тонах.
— Я в последний раз вас предупреждаю, Михаил, — на багрового и почему-то жалкого Самойлова было жалко смотреть. — Шантажа не потерплю!
— Никто и не говорит про шантаж, Игорь Павлович! — спокойно возразил ему Шваба. — Ваша совесть чиста, это всем известно, намерения, по-видимому, тоже… Не понимаю, почему вы так нервничаете?
— Потому что вы не в первый раз позволяете себе грязные намеки в адрес моей жены! — выплюнул Самойлов явно заготовленную фразу.
Аспирант усмехнулся:
— Вы которую из них имеете в виду? Мертвую или живую? Кстати говоря, юридически Марьяна не является вашей супругой, не так ли?
Самойлов промолчал.
Шваба издевательски продолжил:
— Ну, хорошо, о мертвых либо хорошо, либо ничего. Официальная причина смерти установлена — самоубийство, дело закрыто и сдано в архив. Чего вы боитесь? Или же вам не хочется, чтобы кто-нибудь знал о том, что в момент смерти супруги вы находились дома?! Кстати, чем вы ее отравили!
— Щенок! — Самойлов повысил было голос, но тут же сошел на визгливый шепот. — Откуда вы знаете?
— А мне Марьяна рассказала, — хамовато потянулся аспирант, и щелкнул себя по ширинке. — Когда женщина удовлетворена, она способна и не на такие откровения. Впрочем, вы об этом, должно быть, и не помните.
Михаил гадко ухмыльнулся и вышел из аудитории, аккуратно прикрыв дверь. Мы остались одни.
— Все слышала? — потерянно спросил Игорь.
Я кивнула, протягивая зачетку. Он, не глядя, поставил “отлично” и расписался. И вдруг схватил меня за руку:
— Подожди, Варя, не уходи. Так тошно, а поговорить не с кем. Помнишь, как мы с тобой говорили? Долго, увлеченно!
Я снова кивнула и снова промолчала. Говорил всегда он, я же была благодарным слушателем. Впрочем, что все время переливать из пустого в порожнее?
— Когда Марьянка ушла, — Самойлов заговорил вдруг быстро и нервно, напомнив мне струну в пьесе Чехова. Еще несколько страниц, и она лопнет. — Я спать перестал. Страшно спать одному. Раньше прижмешься к ней, и вроде сердце начинает биться ровней. Спокойней, что ли. Теперь — кругом призраки. Алина стала приходить. Ничего не говорит, только смотрит в упор, а изо рта пена идет. Потом на кухню уходит и тарелками начинает греметь. Я свет зажигаю — она перестает. Гашу — снова гремит.
Он был отвратителен в своей старости и растерянности. Я вспомнила слюнявые губы на своем теле, вялый пенис, и к горлу поднялась тошнота. Господи, за что ты так меня наказываешь! За что?! Смешно, Самойлов тоже говорил о Боге, но только в своем ключе.
— Господи! Я ж ничего не знал тогда! Думал, поиграю немного, построю из себя плэйбоя доморощенного, а потом обратно к ней, под знакомое крылышко. Стареть. Но она-то не собиралась со мной стареть! И про Марьяну все давно знала: добрые люди напели. Уж не ты ли? — он вдруг недобро посмотрел на меня. Я отвернулась. — Нет, ты не могла. Ты — слишком для этого порядочная, хоть и шлюха последняя. Если б не это, то я на тебе бы женился. Но тут Марьянка подвернулась. И закрутилось.
…Алинка ведь для нее яд приготовила. Только чашки перепутала. Волновалась, наверное. Я пришел — они чай пьют, разговаривают. Меня, значит, делят. Алина спокойная, улыбчивая. Только белая, как простыня. И от Марьянки глаз не отводит: сравнивает с собой, ненавидит и ждет. Ждет, когда, значит, подействует. А потом вдруг поняла, что чашки перепутала. Закричала так страшно. Как свинья перед Рождеством. За живот схватилась. И ничком. Дальше — тишина. Мы с Марьянкой смотрим на нее и трясемся. Я до сих пор помню этот звук: ложечка в чашке. Мелко-мелко звенит.
Он воспаленно посмотрел на меня, схватив за руку. Словно ледяные тиски обхватили запястье.
— Потому и поженились, как только пересуды утихли: когда смерть встает промеж страсти, люди либо разбегаются, либо навеки вместе спаяны — сердце к сердцу, душа к душе. Потому и разбежались: смерть оказалась сильней, а страсть пугливей. Все в природе взаимосвязано. Может, и хорошо, что я тебя не взял, греха нет. Но и на мне нет, понимаешь? Она сама! А когда сама, то греха нет! Она же Марьянку хотела убить!