Смерть не выбирают (сборник)
Шрифт:
Посылаю Вам две дневниковые записи – от 18-го и 22-го ноября. После 22-го ноября 1948 года дневник обрывается. Видимо, эта запись сделана накануне самой смерти. Я думаю так, поскольку последующие события возвращение военнопленных домой – радостного характера, и дядя, человек аккуратный и пунктуальный, отразил бы это в своем дневнике.
Если Вам что-либо понадобится еще, передайте через господина Шоора.
С уважением Густав Анерт".
Отложив письмо, Левин обратился к Шоору:
– Вы извините, мне нужно прочитать еще вот это, – указал он на ксерокопии. – Возможно, возникнут какие-то вопросы, которые придется задать господину Анерту.
– Пожалуйста, – вежливо согласился Шоор. – Я буду ждать…
"…18-го ноября.
Слухи, что нас отправят домой, подтвердил сержант Юра. Точной даты он не знает. Боже, как бы я был счастлив, случись это не позже чем через месяц. Тогда на родину я прибыл бы к Рождеству! Мог ли я думать в 1918 году, когда покидал Старорецк, что окажусь в нем через тридцать лет в качестве военнопленного?! Те места в городе, которые я помнил с молодости, сейчас не узнать – много
Следующая запись в дневнике, как указал Анерт – последняя, датирована 28-м ноября.
"…Сегодня у меня неприятное происшествие. Настроение испорчено, даже какая-то тревога. Я шел с Ритой к ней на инструментальный склад. В это время в цех въехали две машины. Одна привезла щебенку, другая бетонный раствор. Из кабины одной вышел шофер, человек приблизительно моего возраста. Мы посмотрели друг на друга, я прошел мимо, но что-то в лице его мне показалось знакомым. Я оглянулся, он тоже смотрел мне вслед, потом пошел за мной, догнал, мы остановились. Рита ждала в стороне. "Кажется, Алоиз Кизе?" – спросил шофер. – "Да", – сказал я. – "Вот так встреча! Не узнаете?" – И тут я вспомнил его: Иегупов! Мы познакомились в 1918-м, а последний раз виделись в 1919-м. Прошло столько лет! Разговаривать времени не было, он торопился на разгрузку. Да и мне срочно надо было взять на складе ватерпас для прораба. Иегупов только успел спросить: "Вы здесь в лагере? На заводе часто бываете?" – Я подтвердил, что в лагере, и сказал, что на заводе бываю ежедневно. – "Хорошо, – сказал он. – Я найду возможность с вами встретиться. Очень рад, что вы уцелели", – и он заспешил к машине. Мне и хотелось этой встречи, и нет. Вспомнился Старорецк в 1918 году. После того, как я узнал от советника доктора Клеффера, что из себя представляет Иегупов, как он сделал из нас негодяев, он был мне противен. И сейчас я с радостью выложу ему все, что думаю о нем… Я подошел к ждавшей меня Рите, и мы двинулись на склад. Она, видимо, заметила мое дурное настроение, спросила: "Что с вами, Кизе? Расстроены чем-то?" Я ничего не мог ей рассказать, но понимал: она видела, что мой разговор с Иегуповым, хотя и краткий, был разговором людей знакомых. "Это очень плохой человек, Рита, – только и сказал я. – Я знал его в 1918 году. Все остальное как-нибудь в другой раз". Вечером, когда я вернулся в лагерь, сержант Юра, заметив, что я мрачный, спросил: "Что-нибудь случилось? Какое-нибудь ЧП?" – Понимая, что Рита может поделиться с ним, что видела меня беседующим с Иегуповым, я вынужден был ответить сержанту: "Встретил одного нехорошего человека, знакомого по 1918 году". Но Юра был юношей легкомысленным или слишком молодым, чтоб заинтересоваться далеким 1918-м годом. Он махнул рукой, засмеялся: "Ну, это было давно!.. Ладно, я спешу в караулку, заступаю в наряд", – и убежал.
Сейчас пишу все это и придумываю, что скажу Иегупову при следующей встрече…" "Д-а… Не тогда ли все затянулось в узелок? – подумал Левин, дочитав ксерокопию. – Может быть это кончик ниточки проклюнулся из всего клубочка?" – Я напишу коротенькое письмо господину Анерту, – сказал Левин терпеливо и как бы безразлично сидевшему Шоору.
– Хорошо, – согласился тот.
Левин заложил лист бумаги в машинку и застучал:
"Уважаемый господин Анерт!
Письмо, переданное Вами с господином Шоором, получил. Благодарю Вас. Присланные Вами предыдущие документы позволили мне разыскать человека, который знал Вашего дядю. Таким образом в известной степени мы как бы наметили направление поиска, новые же документы, которые мне вручил господин Шоор, надеюсь, оправдают наши надежды. В связи с этим меня очень интересует, во-первых, не знаете ли Вы в связи с какими обстоятельствами Ваш дядя находился в Старорецке в 1918 году; во-вторых, мне хотелось бы познакомиться с дневниками, начинающимися 1918 годом и за последующие пять-шесть лет, поскольку возникли персонажи, как-то связанные между собой и с Вашим дядей, о которых он упоминает в записях за 1948 год. Это господин советник Клеффер и некий Иегупов, с которым Ваш дядя встречался в Старорецке в 1918 году. В наших поисках надо пройти и этот путь, в данном случае возвращаясь назад во времени.
С уважением Е.Левин".
Вложив письмо в конверт, он протянул его Шоору.
– Вот теперь все. Вы когда будете в Мюнхене?
– Через три дня, – сказал, поднимаясь Шоор.
Они попрощались…
"Ну что ж, наш постный бульон приобретает навар, а с ним и вкус, думал Левин после ухода Шоора. – Правда, навар этот густеет, как бы в нем не увязнуть…
Он взял связку ключей от всех помещений бюро, среди которых был и маленький от почтового ящика, и вышел, отпер секцию, на которую Михальченко приклеил бумажку с надписью "Агентство "След". Почты было много: ведомственный милицейский журнал, счета за междугородные телефонные переговоры, две тоненькие простые бандероли из Москвы из сыскного бюро "Алекс" и из Краснодарского "Амиго". Все на имя Михальченко. И лишь одно нежданное оказалось для Левина – письмо из Энбекталды от майора Каназова. Вернувшись и надев очки, Левин вскрыл конверт.
"Уважаемый товарищ Левин! – писал Каназов. – Мне пришлось еще раз побывать в доме Тюнена. Обратились из коммунальной службы, они на этой улице меняли водомеры, им нужно было проникнуть к Тюнену. Я, конечно, пошел с ними, ведь дом-то опечатан. Водомер там находится в маленьком чуланчике без окна, в котором раковина для умывания. Пока слесари возились, я оглядел чуланчик. И тут заметил квитанцию: она была засунута между стеклом зеркала и задней его картонкой. Это квитанция, что Тюнен еще в январе отправил до востребования заказное письмо в Старорецк. Правда фамилию адресата разобрать не удалось: написано, будто баран курдюком возил по бумажке. Я, конечно, пошел на почту. Ты, говорю, Гулька, отправляла? Она говорит: "Я. – Ну-ка, велю ей, разбирай, какая фамилия, какая первая буква, какая третья. Она морщится, шевелит губами, свой почерк понять не может. Первая, говорит, то ли "Н", то ли "И", то ли "П", а третья похожа на "г" или "ч". И плачет: "Больше так не буду, дядя Жумекен". Что с нее возьмешь? Девчонка в прошлом году десять классов окончила, боится работу потерять. Посылаю эту квитанцию Вам, может пригодится?
С уважением майор Ж.Каназов".
Что-то домашнее, умиляющее было в этом письме, в дотошности и обязательности человека, чья профессия, каждодневная работа обычно вряд ли способствуют воспитанию душевной мягкости. А вот, поди ж ты!.. Каназов был прав: фамилию, кому адресовалось до востребования заказное письмо, по квитанции установить невозможно, на ней указано: "Старорецк…", а в следующей строке – ребус. И последние три буквы – тоже догадайся: то ли "…ков", то ли "…пов", то ли "…нов". Квитанция свидетельствовала, что у Тюнена в Старорецке имелся знакомый. Ему он отправил заказное письмо. Судя по отчетливому штемпелю – одиннадцатого января. Адресат этот, похоже, мужчина, поскольку последние две буквы на квитанции были нормальными "…ов". Иванов, Петров, Сидоров и так далее? Сотни вариантов с окончанием на "ов". Но почему до востребования? Конспирация? Или этот человек на "ов" сам приезжий, без места жительства в Старорецке? Или адресат не желал, чтоб с содержанием письма ознакомился кто-либо из домашних? Загадки, загадки. Но квитанция укрепила Левина в мысли, что Тюнен где-то жил в Старорецке четыре дня. Не на вокзале же – старый, больной. Однако где, у кого? Больницы, морг, милиция проверены, фамилия Тюнена нигде не фигурирует… Человек приехал в большой город и исчез, растворился. Ехал он не поездом, так что по дороге нигде сойти или быть снятым не мог. Рейс Алма-Ата-Старорецк прямой, без промежуточной посадки. Зарегистрировался в Алма-Ате, но не вылетел в Старорецк, ушел куда-то из накопителя, остался и сгинул в Алма-Ате? На всякий случай надо будет попросить Каназова проверить и это с помощью алма-атинской милиции.
20
В воскресенье каждый отдыхал как мог. Михальченко гладил выстиранные сорочки, затем брюки, жене не доверял, любил утюжить сам, чтоб не оставалось ни одной складочки, иногда добродушно ворчал, обращаясь к ней: "Ты опять перекрахмалила воротнички"…
В это же время капитан Остапчук, запершись у себя в кабинете-каморке, широкое окно которой выходило во внутренний двор, решил, наконец, навести порядок в своей личной картотеке "ненужных бумажек", куда не заглядывал с весны. Максим Федорович вывалил на пол из трех ящичков неразобранные, непросмотренные бумажки, знакомился с ними, аккуратно укладывал в пронумерованные ящички, записывал в давно заведенную общую тетрадь краткое содержание той или иной бумажки и номер ящичка, в котором она находится.
Около трех часов дня он решил сделать перерыв. Достал из портфеля термос с чаем, помидоры, два яйца, сваренные вкрутую, хлеб. Ел с аппетитом, поглядывая на пол, где было еще много бумажек, до которых покуда не добрался. Зазвонил телефон. Давний рефлекс служивого дернул руку к аппарату, но Максим Федорович преодолел себя, трубку снимать не стал: какого черта, сегодня выходной, и меня здесь нет.
Ящички Остапчука, забитые бумажками, говорили ему не о подозрительности доброхотов и уродливой бдительности, вдолбленных в головы и души сограждан за десятилетия; в глазах Остапчука это были достоинства, свидетельствующие о законопослушности и благонадежности. Тут слились воедино и характер и опыт профессии…