Смерть носит пурпур
Шрифт:
– И о чем же он желал сообщить?
– Вот это-то самое странное: завтра вечером он намеревается принести публичное покаяние перед Гостиным двором и раскрыть все тайны. Так и желал пропечатать.
– Вот как? – только и сказал Ванзаров.
– Именно так. Господин Любимов, редактор, требовал посадить его под замок.
– Отличная мысль. В самом деле, может, засунете его в «сибирку»?
Скабичевский выразил искреннее непонимание.
– Да за что же сажать? Ну, поскандалил… Зачем же старика под замок прятать?
– Для его же блага. Так было бы значительно лучше, поверьте мне.
На этот счет помощник пристава был другого мнения. У них в городе вообще редко кого сажают за решетку. А по такому пустячному поводу уж тем более. Редактору, конечно, обещали принять меры, это его устроило, впрочем, он грозился напечатать разгромную статью, обличающую лиц, позорящих Царское Село. И слегка пройтись по слишком уж беспечной полиции. Если позволит цензура.
– Может, хоть пост городовых у дома Федорова?
Предложив заведомо невозможное, Ванзаров знал ответ. Конечно, Скабичевский признался, что таких возможностей у них нет, хотя и очень сожалел, что не может выполнить просьбу. Он хотел быть еще чем-нибудь полезным, но Ванзаров просил только сообщать ему про любую странность, какая только произойдет в городе. Могло случиться все, что угодно.
– Да вот еще… – вспомнил Скабичевский. – В участок заходил ювелир Гольдберг, доложил, что ему принесли золотой слиток. Не самородок. Золото отменное. Видимо, значительного веса.
– Уведомил полицию на всякий случай?
– Именно так… Странно, когда бедная учительница женской гимназии приносит такое богатство.
– Ее фамилия случайно не Нольде?
Скабичевский удивился:
– Откуда вы знаете?
– Случайно угадал, – ответил Ванзаров и торопливо попрощался.
31
Прозвенел звонок. Очередной день, посвященный вдалбливанию в головы лентяев бесценных знаний, подошел к концу. Последний урок был окончен. Учитель Таккеля отпустил класс. Под грохот парт ученики рвались на свободу.
– Гумилев, не смейте носиться по коридору аки жираф по саванне! – крикнул он шустрому гимназисту вдогонку. Призыв сгинул ветром. Шум и гам покатились по школьному коридору, улетая и затихая, пока не настала тишина.
Он подошел к доске, на которой столбиком были прописаны спряжения глаголов, и взял тряпку. Сухой мел вспорхнул облачком. Поводив по черной поверхности доски, он размазал слова. Стряхнув руки, он сел за учительский стул, позволив себе закинуть ногу на ногу, и уставился в стену, на которой рядком висели классики литературы. Классики молча глядели на него. Гоголь улыбался, Пушкин о чем-то мечтал, Жуковский смотрел в будущее. Им было неплохо в портретных рамках. Потому что жизненные неурядицы остались далеко позади. У них была вся вечность. А Таккеля еще предстояли несчитаные годы мучений. На которые он обрек себя сам. Сегодня тому было еще одно тревожное подтверждение. Он стал раздумывать, как бы убить время, чтобы вернуться домой как можно позже. А лучше не возвращаться вовсе. Из развлечений самым простым был трактир. Но и там делать особо нечего. Есть не хотелось, а напиться для учителя гимназии было непозволительным счастьем.
В пустом коридоре раздалось эхо шагов. Кто-то шел уверенной твердой походкой. Шаги приближались к классу. Таккеля невольно повернул голову. Господин в отличном костюме поначалу проскочил мимо, вернулся и заглянул в проем распахнутой двери.
– А! Вот и ты! – обрадовался он.
Таккеля был вовсе не рад видеть этого человека. Но деваться было некуда. Да и вставать откровенно лень.
– Здравствуй, Чердынцев, – сказал он. Гимназический этикет требовал, чтобы мальчики, независимо от возраста, называли друг друга только по фамилии. – Не ждал тебя увидеть.
По старой памяти Чердынцев выбрал первую парту в среднем ряду и занял «свое место» – справа. Сел и сложил руки точно прилежный гимназист.
– Помнишь? – спросил он и подмигнул.
Такого соседа по парте забыть невозможно. Таккеля не захотел доставить удовольствие бывшему приятелю.
– Это было слишком давно… Так ты теперь банкир?
– Служу в Государственном банке под началом самого Плеске, господина управляющего.
– Поздравляю, верю: ты сделаешь карьеру.
– Можешь не сомневаться. А ты все картавишь под француза?
– Издержки профессии.
Чердынцев поднял руку, как на уроке.
– Господин учитель, можно?
– Если хочешь выйти, не задерживаю… – сказал Таккеля.
– Ольгу Нольде, что вчера была на вечере у Федорова, хорошо знаешь?
Таккеля мог сказать, что знакомы еле-еле. С учительницами женской гимназии общие собрания не проводятся. Там свой мир.
– А тебе до нее какое дело?
– Вот хочу предложение сделать. – Чердынцев изобразил, будто вынимает из груди сердце. – До этого решительного шага хотел собрать сведения о семье. И приданом.
– Насколько знаю, приданым там не пахнет. Она и живет где-то рядом со складами.
Эта новость ничуть не огорчила Чердынцева, наоборот, он развеселился.
– Да? Ну, это пустяки…
– Неужели ты – и влюбился?
– А хоть бы и так… Знаешь, брат Таккеля, любовь, она… Непредсказуема. Кстати, хотел тебя спросить: чем тут у вас Федоров занимается?
– У нас он ничем не занимается, – ответил Таккеля. – Его давно попросили в отставку. Приходить на урок после безобразного пьянства – недопустимо.
– Строг ты стал, друг Таккеля! А вообще чем Федоров занимается?
– Не имею ни малейшего представления. Ты же ходил у него в любимчиках! Да и вообще, что вам всем дался этот отживший старик?
Чердынцев насторожился:
– А кто еще интересовался Федоровым?
– Какой-то господин из сыскной полиции… Да ты его видел вчера. Притворялся ассистентом. Фамилия у него дурацкая…