Смерть носит пурпур
Шрифт:
– Кажется, я могу быть вам полезной, – сказала она. – Хотя это большая тайна, но своему будущему мужу я обещала помогать. И это будет неплохим экзаменом для меня.
Чердынцев не мог поверить в такую удачу.
– Неужели вы знаете, откуда Федоров получает золото? – в некотором волнении спросил он, что для перспективного чиновника Госбанка недопустимо. Только хладнокровие.
– Я знаю, откуда появляется золото, – уверенно сказала она. – И смогу вам помочь. Но здесь не место для таких разговоров. Приходите ко мне вечером, там и обсудим. Мать я отошлю, нам никто не помешает. Полагаю, что капелька приятных эмоций нам не повредит. Я не придерживаюсь правила, что девушка должна беречь себя до свадьбы, когда дело касается будущего мужа. Надеюсь, вы меня поняли.
Нетерпение и любопытство настолько овладели Чердынцевым, что он не сразу понял, что ему предложили. Однако открытый взгляд Нольде и ее улыбка привели его в чувство. Он понял, что сегодня вечером откроет для себя сразу несколько тайн. И одна обещала быть довольно приятной. Кажется, для таких встреч требуется шампанское и торт. Но нужна ли вся эта ерунда при столь открытых отношениях? Оценив варианты, Чердынцев счел это напрасной тратой денег. Тем более вкусов Нольде он не знал.
Условившись на семь вечера, они продолжили прогулку в приятном молчании. Каждый думал о своем и не мешал другому. Что стало неплохим началом будущей семейной идиллии. Чердынцев не стал спешить на встречу, которую запланировал. В конце концов, значение ее сильно приуменьшилось. Вечером он узнает все, сомнений нет, Нольде не та барышня, что будет бросать слова на ветер. Но если дело намечено, откладывать его недопустимо. Так чиновники Госбанка не поступают. И он терпеливо гулял по алле еще пятнадцать минут.
24
В медицинской части Лебедев чувствовал себя как дома. Участковый врач Сухов встретил знаменитость как дорогого гостя. Им было о чем поговорить. Тема судебной медицины неисчерпаема. В бархатных условиях Царского Села Сухову отчаянно не хватало практики, и он припал к Лебедеву, как к живительному источнику новейших сведений.
Аполлон Григорьевич никогда не отказывал ищущим его внимания. Отметив приятное знакомство глотком из походной фляжки, он принялся пичкать доктора байками из своей практики. Врать и придумывать не было никакого смысла. Реальная жизнь была так щедра на выдумку, что переплюнуть ее не смог ни один писатель криминальных книжонок. Тут были самые разнообразные истории: человеческий глаз, плавающий в чане с вареньем. Сердца, проколотые булавкой. Красотки, которые теряли головы одним махом. Любовницы, гибнущие по вине роскошных букетов. Покушение на убийство, которое выдавалось за несчастный случай. И многое другое. Во всех этих случаях роль Лебедева, конечно, была главной. Без его участия ни одно из этих дел не могло быть раскрыто. И только его талант помог изобличить преступников. И так далее…
Сухов готов был слушать байки бесконечно. Все равно никаких дел у него не предвиделось. Насытив гордыню, изрядно потрепанную, Лебедев взглянул на часы и обнаружил, что заболтался до неприличия. Пора бы и чем-то полезным заняться. Он полез во внутренний карман пиджака за письмом. Там ничего не оказалось. Проверив другой, засунув пальцы в наружный, обыскав карманы брюк, Лебедев вынужден был признать, что письмо бесследно исчезло. Такой оплошности великий криминалист не мог допустить. Он принялся выворачивать походный чемоданчик. Содержимое быстро оказалось на смотровом столе, Сухов разглядывал инструменты с клеймами немецких заводов с откровенной завистью. Вот только конверта не было.
Поддаваться в такой момент панике было недопустимо. Лебедев и не поддался. Он сообразил, что, скандаля с приставом, незаметно потерял улику. Махнул рукой, вот конверт и выпал. Значит, находится он в приемной части или в арестантской.
Чиновники вместе с Врангелем только-только сели за чай. Но насладиться покоем им было не суждено. Ужас вернулся. Лебедев потребовал срочно обыскать пол во всем участке. Чиновники были так напуганы тем, что происходило у них на глазах, что без дальнейших угроз добровольно встали на коленки и принялись обшаривать пол. Включая коридор арестантской. Пристав лично произвел обыск у себя под столом и чуть дальше, за гостевым креслом. Но толку не было. Письмо не нашлось.
– Уборку делали? Мели? – спросил Лебедев, сдерживаясь из последних сил.
Врангель признался в ужасном поступке: прибирались.
– Где мусор?! Куда дели?!
От рева криминалиста некоторым чиновникам стало дурно. Письмоводитель Птицын так и вовсе закрыл глаза, мечтая упасть в обморок, а лучше сразу умереть, чтобы не видеть этого ужаса. Врангель набрался храбрости и сообщил, что мусор только что вынесли на задний двор, где имеется временная свалка. Вслед за тем в участке произошел случай, который имел все шансы войти в историю криминалистки. Великий эксперт, знаток улик, химии, ядов, как был в костюме и брильянтовых запонках, так и полез в кучу мусора, которая росла во дворе еще с Масленицы, и принялся в ней копаться. В разные стороны полетели обрывки бумаг, куски ломаной мебели и битая посуда. Лебедев работал не хуже крота, роющего нору. Усердствовал он с жаром, пока двор не огласил радостный вопль. Перепачканный, но счастливый, Аполлон Григорьевич держал в руках пропажу. Письмо неплохо сохранилось. Пыль налипла, но главная ценность – блестка – держалась прочно.
Вернувшись в медицинскую и уже не испытывая судьбу, Лебедев попросил микроскоп. Сухов поставил перед светилом прибор. Старенький, но надежный. Вырезав кусочек конверта с блесткой, Лебедев пристроил его на смотровое стеклышко и припал к окулярам микроскопа.
За работой гения Сухов наблюдал с тихим благоговением. Гений между тем кряхтел, пыхтел и однажды пробурчал что-то совсем уж нецензурное. После чего попросил фарфоровое блюдце. Сухов выдал чистое и новенькое, из личных запасов. Подхватив клочок пинцетом, Лебедев прижал его к блюдцу и резкими движениями поводил из стороны в сторону. От этих манипуляций на фарфоре остались следы: видимые невооруженным глазом темные и тонкие полоски. Что Лебедев и предъявил Сухову.
– Ну, как вам, доктор?
Сухову очень хотелось высказать глубокое суждение, вот только он не знал, что это такое ему суют под нос.
– Да, уж, нечего сказать, – весомо заметил он.
– И ради этакой ерунды он затащил меня в эту дыру! – пожаловался Лебедев, не заботясь о правде. Кто там ее разберет, эту правду.
– Действительно, забавный случай, – согласился доктор.
– Ох, уж эти наши сыскные гении! Все требуют от нас чего-то, все хотят. А вот как покажешь им, что это на самом деле, – нос воротят. И ведь еще уверяет, что тут дело пахнет убийством! Как вам такой финт, доктор?!
Сухов ничего не понял, но всей душой был с Лебедевым. Он только не мог взять в толк: кто же это так дерзок, что помыкает великим человеком и криминалистом? Что же это за монстр должен быть, что его сам Лебедев побаивается и ходит на задних лапках?!
Представить себе подобное чудовище, дракона в человечьем обличье доктор Сухов не смог, как ни пытался. Он поддержал Лебедева тем, что распил с ним еще по одной крышечке коньяка. Пить коньяк из рюмок для настоящих криминалистов было ниже их достоинства.
25
Скабичевский оказался не только приятным, но и воспитанным человеком. Проведя Ванзарова в гимназию и познакомив с учителем Таккеля, он счел невозможным остаться, как бы ему ни хотелось понаблюдать за методами столичного сыщика. Сославшись на дела в участке, он откланялся. За что Ванзаров был ему благодарен: он не любил посторонних, когда вел допрос свидетеля.
Учитель французского языка казался образцом воспитания. Он сел прямо, аккуратно сдвинув ноги, не позволив себе вольного жеста или развязного звука вроде хмыканья. Волосы его были гладко зачесаны назад, открывая чистый лоб. Пенсне в тонкой оправе держалось на орлином носе уверенно и прочно. Форменный сюртук с лычками министерства просвещения сидел хорошо и казался не менее модным, чем новенький костюм с Невского проспекта. На правой половине груди у него скромно красовался знак выпускника Петербургского университета. А вот возраст было определить трудно. С таким здоровым цветом лица, без намека на морщины, ему могло оказаться и тридцать, и сорок, и даже сорок два года.