Смерть президента
Шрифт:
— Поделюсь, — кивнул Цернциц, и его глаза тоже наполнились слезами. — На фига они мне, эти деньги, на фига мне столько одному…
— И ты готов удрать? — спросил Пыёлдин, не выпуская Анжелику из объятий.
— Ради тебя, Каша, я на все готов.
— Ради меня в леса?! А разве не лучше ради меня остаться здесь?
— Нет, Каша… Только удирать. И лучше сегодня, лучше утром… Пока не кончилось утро, Каша.
— А страна? — спросил Пыёлдин растерянно.
— Какая страна, Каша?! О какой стране ты говоришь?!
— А народ?
— Какой народ, Каша?! — плачущим голосом спросил
— О том, который избрал меня президентом!
— Ох, Каша… Народ — это мы с тобой и Анжелика… И больше нет никого на этой земле… Нас трое. Когда-нибудь нас станет больше, может быть… Но пока нас трое. Нас только трое, Каша!
— А те сотни тысяч, которые находятся в этом Доме! А те, которые стали лагерями вокруг города?!
— Ты не сделаешь их жизнь лучше, Каша… Ты сделаешь их жизнь хуже, потому что они поймут, как плохо, как убого живут, какие они нищие, голодные и оборванные… Пока тебя не было, они этого не знали. Кончится тем, что они разочаруются в тебе и проклянут тебя.
— А если…
— А если, Каша, мы сейчас слиняем, смоемся, сбежим, то у них навсегда, по гроб жизни, останутся самые светлые воспоминания об их президенте, которого похитили злые силы.
— Не ты ли советовал поклясться им в верности?
— А не ты ли признал, что это пустая болтовня, что все эти президентские клятвы, заверения, обещания — дешевый треп? Были у нас вожди, которые собирались лечь на рельсы, отрубить себе руку, вырвать собственное сердце… Где они все? На дальних, теплых островах… Балдеют в райском наслаждении. Там нет поездов, чтобы ложиться на рельсы, нет надобности рубить себе руки или другие органы…
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что именно туда зовет тебя прекрасная Анжелика, туда готов улететь и я, самый надежный твой сокамерник и подельник… Послушай Анжелику, Каша!
— Нет, — сказал Пыёлдин, помолчав. — Нет, — повторил он, и в голосе его прозвучала государственная неумолимость. — Нет, — повторил он в третий раз и, оторвав от себя Анжелику, посмотрел в ее заплаканные глаза.
— Почему? — прошептала красавица.
— Не могу.
— Что не можешь?
— Не могу поступить иначе. Какой-то штырь в душе… Я здесь ни при чем… Меня уже затянуло в водоворот. Засосало, завертело и понесло. Я уже лечу, ребята, и у меня нет сил вырваться из этого сатанинского водоворота. Ни сил, ни желания.
— Ты уже не с нами? — спросил Цернциц.
— Я уже не только с вами… Ты должен, Ванька, почуять своей шкурой, ты наверняка это чувствуешь… Оттуда дует сильный ветер, — Пыёлдин показал рукой в ясное, слепящее небо. — Холодный, чистый, неумолимый ветер… Он обдувает мне лицо, обдувает всего меня, по телу пробегает изморозь… Тебе это знакомо?
— Знакомо, — сказал Цернциц и в самом деле увидел, как шевельнулись пыёлдинские волосы, будто от порыва ветра.
— Иди, — сказала Анжелика и узкими прохладными ладошками сняла слезы со своих глаз. — Иди, — повторила она и, как смогла, улыбнулась.
— Пошел, — сказал Пыёлдин, но не сдвинулся с места.
— Иди, — сказал Цернциц, опустив глаза. — Мы с Анжеликой хотели остановить тебя. Может быть, ты прав, может быть, именно в этом твоя
— Пошел, — повторил Пыёлдин.
— Давай, Каша… Ни пуха тебе, ни пера.
— К черту!
— Тебя ждут, — произнес Цернциц странным, напряженным голосом. Второй смысл этих слов прозвучал явственно и жутковато. Уже шагнувший было к выходу Пыёлдин остановился, обернулся. Он поднял и уронил руки, как бы говоря, что ничего не может с собой поделать.
— Пошел, — сказал он в третий раз и, не поднимая головы, вышел из кабинета.
Цернциц и Анжелика шагнули следом. Не произнося ни звука, они вошли в лифт и в несколько минут пронзили десятки этажей, пронеслись мимо сотен тысяч обитателей Дома. Остановившись на первом этаже, пересекли залитый солнцем вестибюль и вышли на высокое крыльцо.
Здесь солнца было еще больше, его свет был ярче и нестерпимее. Подняв голову, Пыёлдин зажмурился от счастья и обилия света, и улыбка, почти прежняя шалая улыбка озарила его лицо. Миллионная толпа беженцев и бомжей встретила его единым восторженным гулом, таким оглушающе мощным, что в этом гуле был совершенно не слышен, не различим одинокий выстрел из какого-то дома, из какого-то окна, из какой-то щели.
Пыёлдин еще продолжал улыбаться радостно и озаренно, а в груди его уже зияла дыра, пробитая маленькой атомной бомбочкой, сработанной в секретных центрах Билла-Шмилла. Бомбочка была совсем небольшая, размером со средний желудь, но в нем было все, что требовалось для бомбы.
Когда все еще улыбающийся Пыёлдин упал на спину, из его развороченной груди поднялся атомный гриб высотой не более метра. Как и настоящий атомный гриб, которыми недавно сотрясали материки, этот тоже вспыхнул нестерпимым светом, завернулся бахромой и как бы затвердел в пространстве. Ненадолго, совсем ненадолго, потому что он тут же колыхнулся, искривился, сломался от горестного вопля толпы…
Не обращая внимания на смертоносное облачко, Анжелика бросилась к Пыёлдину, наклонилась над ним и увидела, с ужасом увидела, как быстро, в какие-то недолгие секунды меняется его лицо — исчез четкий пробор в волосах, лицо стало шире и некрасивее, белоснежные зубы поредели и превратились в темные пеньки, какими были совсем недавно. И даже вместо нарядного костюма на Пыёлдине почему-то оказались засаленная фуфайка и растянутые тренировочные штаны…
Он продолжал улыбаться, непослушным уже, мертвеющим языком пытался что-то произнести, но только хрип исходил из его обожженного внутренним жаром рта… Боль в глазах Пыёлдина была столь яростной, что она съедала все его слова, позволяя вырваться только хрипу.
— Что? Каша! Говори! — кричал Цернциц, бледный, перемазанный свернувшейся от жара пыёлдинской кровью, которая просачивалась сквозь обожженные ядерным взрывом края раны.
— Море… — прохрипел Пыёлдин.
— Слышу, говори! — орал ошалевший от горя Цернциц. — Хорошо тебя слышу!
— Раздайся море, — только Цернциц, знавший Пыёлдина много лет, мог разобрать эти слова, для других они были совершенно неразличимы. Он узнал их по выражению гаснущих глаз президента, по движению губ, по той мольбе, которая еще светилась в его лице. — С горячим…