Смерть президента
Шрифт:
— Это, — Посибеев поднял руки и внимательно осмотрел их со всех сторон. — Пришел доложить.
— Докладывай. Мы все внимательно тебя слушаем, ждем радостных сообщений. У тебя есть радостные сообщения?
— Есть…
— Говори! — повысил голос Пыёлдин.
— Все в порядке.
— Долетел?
— Да… Они все падают на одно место… Там в асфальте уже вмятина. И это… Люди собрались, ждут следующего. Машина «Скорой помощи» стоит, реанимация, команда пожарных с брезентом…
— А это зачем?
— Чтобы они на брезент падали, чтобы им не было так больно.
— Надо же! — крутнул головой Пыёлдин. — Ты тоже считаешь, что им больно, когда они падают на землю?
— Вряд ли… И потом… Это недолго.
— Правильно. Молодец.
— С брезентом стоят и вверх смотрят…
— Дураки потому что… Реанимацию, видишь ли, подогнали! Лучше бы по городу ездили, мало ли где чего случается, — рассудительно заметил Пыёлдин. — А здесь им делать нечего, недобитых отправлять не будем… Ишь, чего захотели! Размечтались! Ладно, — Пыёлдин осуждающе посмотрел на Посибеева. — Иди руки-то вымой… Людей только пугаешь. Нехорошо.
— Я подумал…
— Что ты подумал? — не скрывая раздражения, спросил Пыёлдин. Это его недовольство можно было понять — он уже собирался уделить внимание Анжелике, стоявшей тут же. — Так что же ты все-таки подумал, скажи нам наконец!
— Я подумал, — медленно проговорил Посибеев, опять принявшись блуждать безумным взглядом по залу. — Я подумал… что, может быть, опять тут понадоблюсь… может быть, за время моего отсутствия еще клиент появился…
— Еще одного трупа захотел?! — весело спросил Пыёлдин. — Ишь, разохотился, ишь, как быстро во вкус вошел! До чего же кровожадным оказался! — Пыёлдин, не сдерживаясь, расхохотался, и многие в зале поддержали его, охотно и солидарно посмеялись над Посибеевым, который явно, у всех на глазах, тронулся небогатым своим умом. Это ему не доллары переводить в швейцарские банки, это ему не секретарш щупать в кабинете, тут работать надо — так примерно подумали заложники, явно принимая сторону Пыёлдина. — Все, кончай базар… Иди помойся! — резко закончил Пыёлдин и, протянув руку, привлек к себе божественную Анжелику. Та вся зарделась, расцвела, улыбнулась благодарно и похорошела, хотя, казалось бы, — куда дальше, куда дальше? Ан нет, оказывается, и Анжелика, первая красавица планеты, могла становиться еще прекраснее, когда ощущала на себе влюбленный взгляд человека сильного, мужественного и во всех отношениях достойного.
— Каша, — прошептала она с придыханием, и все в груди бедного Пыёлдина взвыло от счастья.
— Да, Анжелика, да! — сказал он и ничего больше добавить не смог.
— Пошли, Каша. — Цернциц жестковато взял Пыёлдина под локоть и вывел его в коридор. — Пошли… У тебя все впереди.
— У нас все впереди! — поправил Пыёлдин.
— Пусть так, Каша, пусть так…
— Кажется, я им понравился, а, Ванька!
— Они от тебя обалдели! Если ты выбросишь из окна еще половину заложников, то оставшиеся в тебя просто влюбятся!
— Ты думаешь? — с подозрением спросил Пыёлдин, уловив в голосе Цернцица издевку.
— Уверен, — мрачно ответил Цернциц.
— Что-то ты мне мозги пудришь, Ванька, что-то ты мне не нравишься, что-то ты темнишь…
— Есть такой закон, Каша… Ты должен его знать… Заключенные и надзиратели — это единый коллектив, связанный одной жизнью, одной крышей, одной целью. Самые жестокие тираны и самые угнетенные их подданные — это нечто единое, спаянное… Убери тирана — и что будет?
— А что будет?
— Думаешь, подданные обрадуются? Думаешь, выйдут, ликуя, на улицы? Ни фига, Каша, ни фига… Конечно, поначалу радостно пошумят, но только от ощущения перемен. А потом спохватятся и потребуют вернуть кровопийцу обратно. Они уже не могут без него, Каша. Он думал за них, худо-бедно кормил, позволял плодиться и размножаться… Позволял называть детей своим именем, позволял свое имя писать на знаменах… О чем мечтают рабы, как ты думаешь?
— О бабах.
— Они не мечтают о свободе, Каша. Они мечтают о своих рабах. Террористы и заложники — это тоже единый, сплоченный коллектив. Да, он замешен на крови, да, можно согласиться с тем, что это нечто больное или даже болезненное. Ты вот пообещал заложникам кормежку, и они уже забыли, что находятся здесь по твоей милости, что ты уже расстрелял чуть ли не дюжину их добрых знакомых, может быть, расстреляешь и их самих рано или поздно, но они готовы восхититься твоими немытыми ногами, мятыми штанами, нечесаными патлами… Уже к вечеру сегодняшнего дня они будут подражать тебе, Каша.
— Не может быть! — ужаснулся Пыёлдин.
— Закон, Каша, это закон. Заложники склонны принимать убеждения террористов. Почему ребята из афганского плена возвращаются мусульманами? Думаешь, пыток не выдержали? Угроза смерти напугала?
— Конечно!
— Ни фига! Самые безжалостные, жестокие, звероподобные террористы вызывают желание подражать, восхищаться, принимать их веру, в чем бы она ни заключалась. Человек быстро усваивает условия, которые ему предлагают.
— Ну, не все же!
— Все, — твердо произнес Цернциц. — Посмотри на себя, Каша! Посмотри на свои ноги, взгляни на свои руки! Анжелика уже готова целовать тебе и ноги, и руки! Первая красавица мира!
— Что же ее заставляет? — спросил Пыёлдин.
— Женщины быстрее поддаются дрессировке. Особенно красивые.
— Почему именно красивые?
— Они слабее. Жизнь постоянно поворачивается к ним самой привлекательной стороной, они к этому привыкают… Им, возможно, и в голову не приходит, что у других жизнь иная. Они капризны, избалованны, у них нет закалки, они не держат удар. Ты победил, и вот, пожалуйста — Анжелика у твоих ног. Хотя совсем недавно была у моих… Да что Анжелика! Народы! Понимаешь, народы, и далеко не самые тупые, начинают восхищаться, подражать подонкам и сволочам, захватившим их.
— Например? — спросил Пыёлдин.
— Немцы при Гитлере. Французы при Наполеоне.
— Наполеон — подонок и сволочь?
— А кто же он? — удивился Цернциц. — Конечно. Подонок и сволочь. И больше никто. Мне продолжить?
— Продолжай, — кивнул Пыёлдин.
— Китай при Мао. Заокеанцы при… Впрочем, они гнидно ведут себя при любом правителе.
— Не верю! — Пыёлдин даже остановился, услышав столь неожиданное утверждение.
— Не надо, Каша, так резко останавливаться… А то я вздрагиваю, когда твой ствол упирается мне в живот. Вьетнам, Ирак, Югославия… Страны в тысячах километров, а она бросается на них, брызжа слюной и лязгая зубами… Этот лязг слышен во всем мире. Он все ближе, Каша, он уже совсем рядом… Я его чую.
— Шкурой? — улыбнулся Пыёлдин.
— Хватит об этом, — устало проговорил Цернциц. — Вот идет Анжелика… О чем бы ты ни говорил, Каша, как бы умно и ярко ни выражался, но когда появляется красивая женщина, вдруг понимаешь, что несешь чушь.
— О чем же можно говорить, когда рядом красивая женщина?
— Только о ней, Каша, только о ней… О том, как она тебе нравится, как тебе было тяжело без нее. О том, кто с ней, с кем она…
— Анжелика, ты с кем?
— Я с тобой!
— Да? — переспросил Пыёлдин, потрясенно рассматривая красавицу. Или же он не понимал эту женщину, или не верил в то, что у него с ней может что-то завязаться. Отчаянная его решимость сменялась подавленностью, даже опаской, потом вдруг приходила робость, о которой он уже начал забывать, как о давней детской болезни. — А на фига? — спросил он.