Смерть призрака

Аллингем Марджери

Мистер Кэмпион был в замешательстве.

— Но кого же вы тогда заподозрили? — спросил он вполне логично.

Миссис Лафкадио скользнула взглядом по сарджентовскому портрету.

— Да самого Джонни, — ответила она. — Моего бедного старого Джонни. Я подумала, что это работа одного из его учеников. Джонни бы так смеялся, узнав, как одурачена вся эта напыщенная хитроумная публика!

— И поэтому вы ничего не сказали?

— Нет. Я подумала, что не в силах этого сделать. Но зато я послала вырученные

за нее деньги до единого пенни в благотворительное общество и завела себе твердое правило, что впредь буду рассматривать каждую картину заранее и до того, как ее увидит любой другой человек. И, разумеется, та, что была в этом году, оказалась подлинной. Поэтому я подумала, что предыдущая была просто озорной выходкой Джонни, и постаралась о ней забыть.

— Но как вы распознали подделку? — не переставая изумляться, спросил Кэмпион.

— То, что седьмая картина не была подлинником? — сверкнула глазами миссис Лафкадио. — Да просто из-за ребенка на плече у мужчины на заднем плане! Я ведь не эксперт! Но Джонни никогда в жизни не мог бы написать ребенка, сидящего на плече у взрослого. Это была одна из его активных неприязней. Он даже не мог этого видеть в жизни. Об этом говорится и в одном из его писем к Тэнкерею, опубликованных в той жуткой книжонке, которую каждый вправе счесть верхом безвкусицы. Он там где-то пишет:

«Ваша отвратительная привычка писать чувствительные картинки, где взрослые мужланы держат на плечах своих жирных и, скорее всего, неподмытых отпрысков, претит мне. И когда бы я ни увидал толстого ребятенка, несомого таким образом, что его голова возвышается над головой его папаши, мне хочется стащить его вниз и приложить подошву к той части его телосложения, которая всегда тщательно, но неэстетично упрятана от глаз на ваших картинах!»

— Понимаю, — пробормотал Кэмпион.

Это был единственный возможный с его стороны отклик на столь неопровержимое доказательство.

— И все же он был очень добрым человеком, — добавила Бэлл.

— Кто? Тэнкерей?

— Да нет же! Шумливый старый Лафкадио! — воскликнула его жена. — Он ведь любил моего маленького Джона… Бедного маленького Джона… — Кэмпион никогда раньше не слышал от нее упоминания об отце Линды и поэтому не нашелся, как на это среагировать. — Ведь о седьмой картине никто ничего не говорил, не так ли? — продолжила Бэлл. — Так какое это имеет значение? О Боже, а какое имеют значение вообще все эти картины?

Мистер Кэмпион с трудом удержался от выражения своих чувств.

Когда они шли по мощеной садовой дорожке к дому, он поглядел сверху вниз на нее.

— Ну что же, можно считать, что теперь все в порядке? — спросил он.

Она кивнула, не скрывая вздоха.

— Да, мой дорогой. Да. И спасибо вам. Приходите ко мне почаще. Я буду так одинока без Линды!

— Без Линды?

— Они с Маттом поженились в Саутгемптоне в понедельник. Я вчера получила открытку, — спокойно сообщила миссис Лафкадио. — Они посчитали, что заказать отдельную каюту на пароходе до Майорки им обойдется намного дороже, чем получить специальную командировку, чтобы рисовать там. Они ее получили и поженились. Это очень трогательно.

Мистер Кэмпион собрался уходить. Бэлл проводила его до двери и постояла на верхней ступеньке парадной лестницы, пухленькая и улыбающаяся, с развевающимися на ветру крыльями накрахмаленного чепчика.

Когда он скрылся из глаз, она вошла в дом и заперла дверь.

Она поправила половичок каблуком своей туфельки, увенчанной бантиком, и прошла через холл. У дверей кухни она остановилась и заглянула внутрь.

— Лайза, сегодня вечером Беатрис и мистер Поттер отсутствуют, поэтому нам с вами можно будет обойтись чем-нибудь полегче, — сказала она.

— Си, си, — согласилась по-итальянски старая кухарка, не оборачиваясь, — си, си, сеньора!

Бэлл тихонько прикрыла дверь и поднялась в гостиную. Желтое вечернее солнце заливало ее всю, оживляя краски выцветших персидских ковров и лаская обивку вольтеровского кресла.

Старая леди подошла к бюро и, сняв с шеи цепочку с маленьким ключом, открыла узкий ящичек под письменным прибором.

Он выдвинулся легко, и из его зеленого нутра она вынула небольшой необрамленный холст.

Она села перед бюро, укрепив картину на конторке.

Это был автопортрет Джона Лафкадио, написанный в импрессионистской манере, оцененной много позднее того времени, когда он был сделан. Там было то же лицо, которое так гордо улыбалось с портрета Сарджента, но существовала и огромная разница.

Знаменитая борода Джона Лафкадио здесь едва еще намечалась, и линия его подбородка, слегка уходящего назад, была нарочито подчеркнута как нечто порочное. Губы улыбались, но их чувственная полнота была также преувеличена. Текучие мазки окарикатуривали высокие линии скул.

Глаза портрета смеялись, по крайней мере, смеялся один из них, поскольку другой глумливо подмигивал.

Это было жестоким саморазоблачением человека, который был наполовину гением, а на другую половину — шутом.

Бэлл повернула холст. На его оборотной стороне огромной ручищей художника была написана лишь одна фраза:

«Это твоя тайна, Прекрасная Возлюбленная!»

Старая леди снова повернула портрет. Она тронула указательным пальцем свои губы и приложила его к губам портрета.

— О Джонни, — сказала она печально. — Как много было тревог, мой дорогой! Как много тревог!