Смерть раненого зверя с тонкой кожей
Шрифт:
– Все, что вам нужно сделать, – сказал Эббот, – это сесть на автобус и уехать отсюда.
Когда они дошли до остановки, подъехал 68-ой.
– Вот и славно, – сказал Эббот. – А вы везунчик, правда? Вам на ипподром нужно, делать ставки.
Торопясь войти в автобус, мужчина даже споткнулся. Эббот наблюдал за отъезжавшим автобусом. Мужчина, казалось, примерз к сиденью.
– Оплачиваем проезд, пожалуйста, – сказал кондуктор.
Мужчина смотрел сквозь него.
– Оплачиваем проезд, пожалуйста, – повторил кондуктор, наклонившись к нему.
– Этот человек там, на остановке. У него
– Послушай, приятель, я занят, – мягко сказал кондуктор. – Куда тебе нужно, а?
– Я не знаю, – ответил мужчина, все еще находясь под впечатлением от только что произошедшего уникального в его жизни события. В его голове продолжали роиться героические фантазии, и он не был готов вернуться на землю. Позже он пойдет в полицию и расскажет свою неточную и сомнительную историю в деталях, которые поразят даже видавших виды полицейских.
Эббот тоже не знал, куда идти. Он не хотел возвращаться в квартиру, хотелось отвлечься. Ему хотелось, чтобы в его голове запустили очищающую программу, как поступают с перегруженными компьютерами.
Он взял такси и доехал до Эрл Корт. Там должна была быть выставка. Это было то, что нужно. Но, добравшись до места, Ричард обнаружил, что дверь закрыта, окна заколочены, все заперто и загорожено – одним словом, мертво, причем уже давно.
Он побрел по Олд Бромптон Роуд, затем по Лили Роуд и вышел к отелю "Вест Сентер", большому, современному зданию, выглядевшему на фоне викторианского квартала немного устрашающе. Там он нашел отличный способ отвлечься от всего, идеальную очищающую программу: конгресс шахматистов.
В шахматы в Англии обычно играют в почти нищенских условиях. Это не джентльменский вид спорта. Здесь условия были почти роскошные. Шахматистам были отданы три огромных зала. В одном проводился турнир гроссмейстеров, в другом – открытый турнир. В третьем были установлены демонстрационные доски, на которых отмечался ход партий гроссмейстеров с объяснениями и комментариями шахматных мастеров или ведущих игроков. В эту-то комнату и забрел Эббот. Он сел в кресло и вскоре был уже целиком поглощен созерцанием отсталых пешек, слабых квадратов, бесстрашия слона и других лабиринтов игры, которую Чэндлер называл вторым после рекламы способом выбрасывания на помойку человеческого интеллекта.
Благодаря странному стечению обстоятельств, министр в этот день тоже оказался на съезде шахматистов. Сентиментальный порыв навестить умирающую жену быстро иссяк, как только он ее увидел. Через пару минут он уже пытался найти предлог, чтобы вырваться из комнаты с белыми стенами и больничным запахом цветов и смерти.
Он знал, что у чернокожей девушки дневное представление в пять часов, но, если успеть попасть в ее квартиру хотя бы без пятнадцати четыре или даже ровно в четыре, у них хватит времени... Даже если в полпятого... Она появляется только во втором акте; ей не имеет смысла приходить раньше пяти... Он вдруг заметил, что жена с ним разговаривает.
– Останься со мной, – сказала она, беря его руку. Ее голос был слабым, рука – влажной.
– Не бросай меня.
– Конечно, я тебя не брошу, – сказал он. – Конечно, нет. Просто мне нужно заглянуть на шахматный турнир. Ты знаешь, тот, что я открывал в Фулхэме на прошлой неделе.
– Не уходи.
– Но я обещал. И потом, это мой избирательный округ. Я вот что сделаю. Я схожу туда на полчаса и вернусь.
– Пожалуйста, не уходи.
Она вдруг ощутила внезапное предчувствие близкой смерти. Что-то было в комнате, она знала, что это было рядом. Она чувствовала присутствие смерти, хотя и не могла ее видеть, но знала, что уже скоро. Смерть пряталась за занавеской, и когда та двигалась, это было движение смерти. Конечно, она ее никогда не увидит, та себя никогда не покажет. Смерть будет ждать за занавеской, пока она уснет, и тогда выйдет и тихо унесет ее на крыльях темноты.
Но если она не будет спать, а будет держать руку мужа, разговаривать с ним, смерть не сможет выйти и забрать ее. Пока она не спит, смерть будет вынуждена прятаться за занавеской. Ей хотелось спать, но она цеплялась за сознание, удерживая за руку сидящего рядом супруга.
– Я быстро, обещаю.
– Она не может выйти, пока ты здесь.
– Кто не может выйти?
– Когда шторы шевелятся, это значит, она нервничает.
Ее мысли снова поплыли. Министр ободряюще похлопал ее по руке.
– Я вернусь сегодня же, – сказал он, осторожно вынимая свою руку из ее ладони.
По щекам умирающей женщины потекли слезы. Она была очень слаба, поэтому часто и легко плакала, и он не придал этому большого значения.
– Не уходи, – просяще повторила она. – Пожалуйста.
Министр гнал по дороге на Фулхэм Роуд и приехал в квартиру около половины пятого. Он позвонил в звонок, потом постучал в дверь. Никто не ответил. Политик вздохнул. В общем-то, он и не думал застать свою пассию, но сейчас не знал, что делать. Ему следовало бы вернуться в больницу, но он не мог. Оправдав свой уход тем, что собирался посетить конгресс шахматистов, он решил, что отправится туда. Его не интересовали шахматы, он едва знал, как ходят фигуры, но это лучше, чем ехать в больницу.
Министр припарковался на подземной парковке отеля, затем пошел на конгресс, где его встретили организаторы и повели осматривать помещение. Он несколько минут понаблюдал за турниром гроссмейстеров, затем прошел в демонстрационный зал и послушал комментарии экспертов, не понимая ни слова.
– Великолепно, – пафосно сказал организаторам. – Очень впечатляюще.
Эббот тоже был в этом зале, но не видел министра, а слуга парода не видел полевого агента. Да и вряд ли они могли друг друга узнать.
Затем министра пригласили в офис директора конгресса на бокал шампанского. По дороге он благодушно улыбнулся нескольким людям, которых, насколько он помнил, никогда раньше не встречал, и потрепал по голове лилипута, приняв его за ребенка.
В офисе директора политик был уже весел, свободно и умело болтал ни о чем и выпил два огромных бокала очень сухого и хорошего шампанского, которое существенно подняло его настроение. После приличествующей паузы и невнятного, сделанного из вежливости, протеста он согласился на третий и четвертый бокал.