Смерть секретарши (сборник)
Шрифт:
Валевский ничего не понял. Он понял только, что все очень плохо. Мир рушится, и нет ничего твердого. Нет дисциплины. Нет порядка. Ночью ему приснилось, что два пузатых, черных мужика – армянин и еврей – забрались на его брачное ложе и хотят его изнасиловать. Он был Нининой матушкой. Он был шлюхой-администраторшей. Он был новгородской вольницей…
– Поверни его, – сказал армянин. – Пусть поблюет.
– Не надо, пусть так, – сказал еврей.
Валевский страшно закричал, но они продолжали свое черное дело. Армянин особенно усердствовал. Он был дважды еврей Советского Союза. Ночью Нина вызвала «скорую помощь». А утром позвонила на работу и рассказала все подробности страшной ночи Евгеньеву, с которым она была на более короткой ноге, чем с другими.
– Ты Колебакину только ничего не рассказывай, – посоветовал Владислав Евгеньевич. – Он этого может не оценить. Мозговой трест свихнулся…
– А что теперь делать? – спросила Нина.
– Может, еще обойдется, – сказал Евгеньев. – Нервное напряжение. Столько лет без отпуска. Такой накал борьбы. Пусть полежит. У меня есть знакомый психиатр. Но боюсь, что он тоже…
– Что «он тоже»? – всхлипнула Нина. – Кто он? Сумасшедший? Еврей?
– В общем, не совсем то, что нужно, – сказал Евгеньев. – Боюсь, не стало бы твоему хуже при виде его шнобеля…
Когда Риточка сказала ответственному секретарю Юре Чухину, что ей надо с ним серьезно поговорить, Юра струхнул. Он не любил этот тон и не любил серьезных разговоров. Это могло означать, что ей что-нибудь от него нужно, а этого он тоже не любил. И вообще, не так уж трудно было догадаться, о чем может идти речь. Влюбилась, понесла, украли профсоюзные деньги… И он должен помочь. Юра наперечет знал эти их шутки и не склонен был верить ничему из того, что она собиралась ему рассказать. Однако пустить это дело на самотек в период оформления – ни в коем случае. Да, это правда – он ночевал у нее два раза за последние три месяца, но это еще не повод… Он был морально готов к любому разговору и сказал, что согласен, но только не сегодня. И не завтра. Вот, если хочешь, послепослезавтра, в четверг после работы, часов в восемь заеду, идет? Только не здесь, не в редакции, ради Бога, сама понимаешь… Черт его знает, какой оборот может принять разговор – лучше вне редакции. К тому же если это у нее дома, то все неприятности еще могут завершиться приятностью.
Прикидывая в уме все возможные варианты разговора, Чухин решил, как всегда, запастись сувенирами – остались еще французские колготы (те, что стоят двугривенный в магазине «Тати»), цепочки для часов, наклейки для ванной, еще какая-то дрянь. И конечно, есть еще пара пластов, самая что ни на есть фирменная музыка; будем это иметь про запас в дипломате вместе с бутылкой – и все одолеем…
Юра Чухин был человек трезвый, и все у него было путем. Конечно, в этот раз они там в МИДе что-то слишком долго телились с оформлением его новой поездки, и редакция успела ему порядком надоесть. Но в общем, и здесь можно было кое-что полезное сделать – протолкнуть пяток материалов для нужных людей, завязать кое-какие знакомства; к тому же и разгуляться тоже, позволить себе кое-что на родине, чего не решишься делать в Париже, так сказать, потешить темечко. Юра Чухин считал себя человеком Запада. Дома он бывал временно, а люди, которые копошились здесь все время, безвыездно, представлялись ему все-таки низшей категорией соотечественников. Однако, высоко ценя западный уклад жизни и «их возможности», Юра отлично понимал, что многие из благ здесь гораздо доступнее, чем там, особенно для человека, который живет и там и здесь, умело используя разницу в конъюнктуре и возможности конвертируемой валюты. Самое пребывание там, даже недолгое, накладывало на человека, вернувшегося оттуда, особый нездешний отпечаток и относило его к числу избранных. В то же время этот избранный, в отличие от местных пижонов, отлично знал, чего не бывает там, а точнее, что ему никогда не обломиться там и что тамошнее не превосходит здешнего. И надо сказать, это были вещи, весьма существенные для жизни. Конечно, они и здесь предоставлялись человеку лишь на вполне определенном, высоком уровне – но Юра уже почти подобрался к этому уровню, и сейчас, хотя ожидание ответа, как всегда, его несколько нервировало, он все же ценил и эту передышку, и все, что он мог здесь получить. Здесь для него было больше простора и меньше надзора. Меньше можно было думать об этих неконвертируемых деньгах. Были женщины, выпивка и закуска, а также все, вместе взятое, в прекрасных условиях русской природы и дачной местности. Все это для души, для себя, так сказать – куолити эв лайф, качество жизни, и все же главное в твоей жизни происходит где-то там, когда ты в отъезде, а если и здесь, то в высотном здании на Смоленской площади, за твоей спиной. Там, конечно, много своих ребят, но еще больше незнакомых, не своих, а следовательно, еще чьих-нибудь, и они тоже, конечно, суетятся, суют своих туда, где лучше, и только уж на самых задворках сидят ничьи люди, которых можно списать хоть на радио, хоть в журнал «Профсоюзы» – на простую редакторскую должность, на полное забвение, но он, слава Богу, пока еще не попадал в эту категорию, впрочем, никогда ведь нельзя знать, особенно когда висишь вот так на волоске, между небом и землей, потому-то и нервничаешь. Конечно, в смысле материальном он не сидел на мели, кое-что набежало, а в последний приезд они с женой толково подсуетились оба, изучили конъюнктуру и привезли все, что надо, но это же не вечное, все тает в Москве так быстро, здесь же в магазинах – ничего нет, куда ни ткни. А ведь действительно страшно было бы тут жить как все, непонятно даже, как они тут живут, как исхитряются? Как-то хитрят, конечно, химичат, иной раз даже непонятно, откуда что берется. Порой, впрочем, кое-что становилось ему понятно, и эта понятность его трогала – вот как у Риточки, например, у которой своя нехитрая химия. И все же многое еще было непонятно вокруг и оттого неприятно, чуждо, как-то даже враждебно, хотя, казалось бы, не должно быть, свои же люди, вроде как этот вахлак Валевский в дохрущевских брюках со своей уборщицей (а ведь, помнится, она была ничего года полтора назад, тоненькая такая, хиповала вовсю, расспрашивала про хара-кришну, причем в самый какой-нибудь неподходящий момент). Как он живет, такой Валевский, на что? Или тот же Коля, разъездной – такой, поглядишь, сокол, куда там! – а сам ни разу еще в загранке не был, хоть бы и на экскурсии, недосуг, говорит. А то еще приходит к Риточке автор – не еврей, а чудище, про какого-то своего Калмансона все пишет – зачем живут такие люди, как живут?
В четверг, у Риточки, Чухин начал очень осторожно, с такого почти официального, официального-дружеского тона, будто они и не спали никогда, а так, сотрудники, ну, что там у тебя, выкладывай, – невольно улыбнулся, когда понял, что правильно угадал, но угадал не угадал, а дело тут серьезное, особенно сейчас, под его оформление, когда любая нелепость, шероховатость, любая анонимка – и ходи потом доказывай и год, и два, и пять. Но Рита, похоже, ни на что серьезное не претендует, так что он дал ей понять, но так, не обидно, конечно, а как бы вскользь, что, вообще-то, не должно быть от него, потому что он, Юра, всегда очень осторожен, да и срок не совсем, не того, но, впрочем, все бывает, всякие чудеса, так что надо помогать всеми силами, поможем – вот тут важно было никаких конкретных обещаний, никаких сумм, прежде всего – доктора надо поискать, ах, уже есть, ну что ж, раз есть… Ах, ты не хочешь делать, ну что ж, как хочешь, – во всяком случае, он-то, Юра, он всегда, в любую минуту – и помощью, и деньгами, а ты не горюй, не пропадешь, насчет оставить, что ж, дело хорошее – дети цветы жизни, это правда, но только время теперь такое – все в десять раз сложнее, даже и родить не так легко стало, и международная обстановка, и экологический кризис, однако, если что надо, он со своей стороны…
В общем, вел себя, кажется, вполне пристойно – подарил ей духи, принес бутылку виски, цепочку на очки, мелкую, очень красивую, также авторучку на шею, на шнурочке, очень симпатичную, а штуки для ванной отложил на другой случай – еще представится, и один пласт тоже ей подарил – «Пинк Флойд», она этому цену знает. Потом они выпили, послушали Дассена: «э си тю нэгзистэ па…», тара-ра-та-рам-пам-пам, и было хорошо, лучше даже, чем в те разы, а может, он просто забыл – ему было лучше, ну а ей всегда хорошо, но тут вдруг в самый трогательный момент что-то вдруг как грохнет в дверь – Юра отпрянул к стене в смятении, потому что черт его знает, что это может быть и кто ломится в дверь ночью – может, какой-нибудь сотрудник редакции, у которого больше прав, или даже полиция нравов (ну, у нас такой нет, положим, но просто милиция, тоже хлопот не оберешься). А потом уж и вовсе было как дурной сон, стоны какие-то, кряхтение, пропитой голос:
– Рита! А Рит! Ритуль!
– Не беспокойся, – сказала Риточка. – Это дядя Леша. Сосед. Он пьяный. Как всегда. Сейчас встану…
Чухин не давал ей встать, все еще дрожа от пережитого страха, от унижения, от праведного возмущения и обиды – да что ж это, в конце концов, за свинство!
– Рита! – сказал хриплый голос за дверью с мольбой и упреком. – Я знаю, ты там. Мое дело маленькое, но мне чуток выпить, чучуть. Я был в угловом – ни портвейну, ни водки, ничего, коньяк, говорит, пей, это на какие, мать иху, деньги, да мне его даром не надо, а он, это ж надо, двенадцать рублей пол-литра. Когда я, можно сказать, мальчишка, на Втором Украинском фронте…
– Щас, дядь Леш! – крикнула Рита и подняла взгляд на Чухина. – Пусти, а, Юр… Он же мучается…
– Ты еще жалеешь его! – сказал Чухин с отвращением, отодвигаясь к стене. – Боже, что за страна! Что за народ! Ломиться ночью в квартиру…
– Квартира у нас коммунальная, – сказала Рита безъюморно, – ломиться не надо.
– Нет, все-таки там это невозможно, – сказал Чухин убежденно, наблюдая, как Риточка вынимает из тайника за шкафом бутылку и наливает в стакан анилинового цвета жидкость. – Скорей бы уж там они, что ли, телились с документами.
– От двери отодвинься, дядь Леш… – попросила Рита, возясь с замком. – А всего лучше на кухню ползи.
– Нет, нет, там это невозможно, – повторял Чухин, слушая хрипы и возню в коридоре: наверно, Рита помогала пьянице-соседу добраться до кухни, выпить и впасть там в полное беспамятство. – Там это невозможно!
Строго говоря, несмотря на долгие годы, проведенные за границей, Юра Чухин не знал толком, что возможно и что невозможно, скажем, в той же Франции, потому что жизнь его протекала там в очень специфической среде, а также вполне специфических заботах и опасениях (при входе в посольский жилой дом спрячь пакет дешевого магазина «Тати» – «ле при плю ба а Пари», – засунь барахло в какой-нибудь нейтральный пакет, еще лучше сверху батон положить, то есть багет, и улыбнуться дружески миляге вахтеру, уж он-то повыше тебя чином, а потом дуй в квартиру, но и там не стоит особенно варежку разевать, потому что следить друг за другом не только почетный долг, но и священная обязанность, как говорит третий секретарь в порядке застольной шутки). Все их вылазки в чужой мир были: в магазин, изредка в кино, на посольский прием да один раз в Лувр, на двенадцать лет хватило. Конечно, была художественная литература на лотках за три копейки – много ее, на всех языках, но читать было некогда, к тому же Чухин не верил писателям, ни здесь, ни там, а теперь уж, поработав в редакции, окончательно убедился, чего это стоит: какой-нибудь Валевский – как язык не устанет? – народ, народ, нет его умней и лучше; вот бы его сейчас выпустить туда в коридор, к дяде Леше, да без стакана бормотухи, а так, голого, с одними восторгами: мол, нет народа нравственней и чище. Обними меня, страдающий брат…
Риточка вернулась, улыбаясь, словно это был пустячок, пустяшное недоразумение – всего-навсего пьяный мужик ломится к человеку в комнату в такой момент. Она скинула халатик, прилегла, но все, поезд ушел…
Юра Чухин взглянул на часы и стал собираться, потому что было уже далеко за полночь.
– Интересно, а сколько там у них водка стоит? – неожиданно спросила Рита.
– Где это «там»? – раздраженно сказал Чухин, бродя по комнате в поисках носка.
– Ну а вот где ты в последний раз был, в Италии, что ли…