Смерть Семенова

Аталов Сергей

– Ладно гнать, – миролюбиво ответил Андрей. – Нормальный пацан. Ты нормальный ведь пацан, Олежек? Чё у тебя там? Машинка? Пистолет? Покажи.

Внутренний карман курточки Олега заметно оттопыривался. Он испуганно прикрыл карман рукой.

– Да не ссы ты. Просто покажи. Если пестик, вместе постреляем в стену сарая – и с этими словами Гость подошел к Олегу и развернул пятерню у него под носом. – Давай, выкладывай пистон.

Олег в ужасе смотрел на ладонь Гостя, понимая, что она может накрыть всю его голову, как панама. Затем попятился и резко

развернулся, чтобы дать деру, но Гость, смеясь, схватил его за воротник курточки.

– Куда же ты, Олежка-тележка? Ё-моё, давай сюда пистон. Я посмотрю и верну. Правда верну, отвечаю.

Олег обреченно извлек из внутреннего кармана какой-то сверток.

– Да не пистон это ни фига, – разочарованно сказал Гость. – Но пахнет вкусно! Пацаны, тут бутерброды. Олегу мамка котлет наделала, а он нам принес.

– Отдай! – неожиданно выкрикнул Олег и затрясся всем телом, вытянув вперед дрожащую руку.

Семенов поразился и этой руке, и искаженному лицу Олега и внезапному воплю. Крик был высокий, пронзительный, вибрирующий, девчачий. Пацаны разинули рты. Гость застыл в изумлении.

– А если не отдам? – мягко поинтересовался он. – Ща возьмем и съедим с пацанами твои бутеры. Ты что тогда сделаешь, Олег?

И тут случилось непоправимое. Все так же держа перед собой вытянутую руку, Олег запричитал со слезами. Пацаны во дворе часто делали друг другу больно. Бывало, что выступали слезы. Игорек из пятого подъезда как-то сломал ногу, неудачно спрыгнув с дерева. Он лежал на траве и ругался взрослыми словами. На его лбу выступила испарина, по бледным щекам бежали крупные капли слез – но это было не западло. Но так, как плакал Олег, а главное, из-за чего он так плакал – это было западло.

Гость молча вложил в дрожащую ручонку Олега сверток. Для верности прихлопнул другой рукой. Вытер руки о штаны. Поплевал на ладони и снова вытер их – на этот раз о курточку орущего Олега. Пошли отсюда, пацаны, сказал он, и пацаны молча пошли разминать мяч. Ну и друг у тебя, Сёма, насмешливо бросил кто-то, и Семенову стало стыдно, словно он сам в крик и со слезами зажал бутерброды. Какой он мне друг, огрызнулся Семенов, – опарыш белобрысый.

Олег некоторое время голосил перед опустевшей каруселью, выкрикивая через сопливые всхлипы одну и ту же непонятную фразу. Казалось, она состояла из одних гласных:

– е-е-е-е-о…. у-е…у-а!

Семенов прислушался и вдруг понял. Мне же нечего будет кушать. Вот что это была за фраза. Мало-помалу Олег затих, а затем исчез со двора, как тень. С того случая его во дворе никто не называл по имени. Опарыш, и точка.

***

– Олежка! Иди сюда.

Он нехотя подошел к отцу, сидевшему на табурете нога за ногу. Тот потянулся сухой рукой. Горячая жесткая ладонь обхватила затылок. Притянул ближе.

– Ты чей, знаешь?

– Бывшев, –

заученно сказал он, нагнув голову. От отца шел неприятный запах. От этого к горлу подкрадывалась тошнота.

– Бывшев, – повторял отец одобрительно. – А ну согни руку!

Он сгибал.

– Глиста, – пренебрежительно цедил отец. – Чё кипишуешь, малой? Смирно встать, в глаза смотреть. Старшой перед тобой.

Трезвый Бывшев-старший не обращал на ребенка внимания. Он приходил с работы, вешал на крючок фуражку, включал телек. Перед ним вырастала тарелка супа. Отужинав и изучив газеты, курил на балконе и отправлялся на боковую. Жить было можно.

Пьяный глава семьи замечал отпрыска и принимался за устранение пробелов в воспитании, допущенных Бывшевым-трезвым. В такие дни Олег был готов оказаться где угодно, лишь бы подальше от дома.

– Оставь ребенка, Толя, – вступалась мама. – Он не подконвойный.

– Аатставить, – рявкал отец. – Тут мужской базар. Ты мужик или не мужик?

Последний вопрос был к Олегу.

– Мужик, – шептал Олег.

– Не слышу!

– Мужик, – говорил он чуть громче, готовый расплакаться. Но было нельзя.

– Нееет, – не соглашался отец, тряся указательным пальцем. – Не Бывшев ты. Ваша это порода, мать, – снисходительно замечал он жене. – Тихие, чистенькие, плюнуть не в кого. И все-то у вас… хали-гали, сапоги-сандали.

– У вас зато все ровно, – вступала в перебранку мать. – Распушил павлином перья – Бывшев, Бывшев! Заладил, не заткнуть. Иди, сыночка, к себе, поиграй.

– Стоять, – Бывшев-старший не собирался сдавать диспозицию. Он переходил к воспитанию личным примером. Пример подавался в третьем лице.

– Олежка! А ты вообще знаешь, кто твой батя? Молчишь? Ну так разузнай, кто такой Анатоль Ваныч Бывшев. Тебе разложат как дважды три. Анатоль Иванычу потому что – что? Ответ правильный: у-ва-же-ни-е.

Твердый, как карандаш, указательный палец отца больно упирался Олегу в плечо, отмечая каждый слог.

– На работе вон спроси – Бывшев здесь кто такой? Начальник как таковой. К кому командир с вопросами? К Анатоль Иванычу. Я отряд держу так, что будь любезен, – перед носом Олега вырос жилистый кулак с татуированным солнцем, погружавшимся в бескрайнюю водную гладь. На фоне закатного светила застыл в прыжке северный олень. – А тебя насадили как терпилу. В глаза смотри. Шакаленка чё включил, укачало? Ты Бывшеву сын или не сын?

– Сын, – Олега мутило.

– Говнюшок ты, а не сын. Ты чего тем местным сказал?

– Ничего.

– Ничеегоо, – обидно передразнивал сына начальник как таковой и суровел лицом, играя желваками. – А должен был поставить себя. По соплям им надавать, чтобы знали Бывшева.

Сухой отеческий кулак припечатал кухонную скатерть.

– Да я таких сявок… по зоне строем на кортах водил. Теперь они тебе знаешь, что скажут? Знаешь? – Палец снова уткнулся в плечо Олега. – Скажут, иди пасись у дальняка. Парашей, скажут, от тебя несет. И поделом тебе. С мылом не отмоешься.