Смерть швейцара
Шрифт:
Он вторично заглянул в ларек и, загипнотизировав рыдающего парня взглядом, осведомился:
— А кто замочил-то? Или ты, конечно же, не имеешь об этом представления?
Парень отчаянно замотал головой, рассыпая вокруг мельчайшие блестки слез.
— Утром его стрельнули. На рассвете. Он уже домой собирался, а тут подкатила тачка, вылез какой-то тип и подошел к ларьку — ну, как будто ему что-то купить надо. Просунул руку сквозь окно — ну прямо, как вы, — парень взглянул на Меняйленко подкрашенными глазами и вытер рукавом черного свитера нос, — и, бац! — прямо в лоб. Из пистолета с глушаком. Никто и не понял
— Да погоди ты реветь. Успеешь еще. Ты-то откуда все это знаешь?
— Как откуда? Так ведь на рассвете, говорю, дело было. Уже первые ван—клайберны к ларькам потянулись. У них там, на Мещанке, ларьки еще не открылись, а здесь, пожалуйста, и водка есть, и пиво, и коктейли в баночках. У нас на любой вкус все имеется! Они-то, ван-клайберны, все и видели.
— Ван-Клайберны? — с удивлением приподнял черную бровь Александр Тимофеевич. — Это кто такие?
— Да «музыканты» же. Те, у кого с утра руки трясутся — к инструменту, стакану то есть, тянутся. Глаза у них, конечно, есть, но вот с реакцией — просто беда. Пока сообразили, что к чему, машины уже и след простыл.
Парень настолько был удивлен неосведомленностью администратора в элементарных вещах, что даже прекратил точить слезу и вместо этого занялся дегустацией джина.
— Тебе не крепко будет? Не развезет? — справился на всякий случай Меняйленко, которому хотелось еще кое-что выяснить.
— Как же можно поминать друга разбавленным джином? Нехорошо это, — плаксиво скривив лицо, пробормотал юноша, а потом, минутой позже, сделал Александру Тимофеевичу щедрое предложение: — Вы обязательно на похороны Сенечки приходите, народу будет пропасть. Вот тогда, после похорон, настоящие поминки и устроим. Он ведь такой добрый был, наш Сенечка, — всхлипнул парень, — и меня очень любил. А теперь лежит в морге, бедненький. Холодный, бледный и с дыркой во лбу. Вот горе-то!
— Слушай, а твои алкоголики не запомнили, часом, какая машина была? Марка, цвет, номер? — продолжал допрашивать парня администратор, опасаясь, что тот опьянеет или снова ударится в слезы.
— Да они, «музыканты» эти, разве что путное запомнят? У них одно только на уме — опохмелиться и остаться живу. Да и не я с ними разговаривал, а ларечник из соседней будки, Мамонов фамилия. Я-то о смерти Сенечки позже всех узнал. Приехал его менять, а его уж увезли. Мамонов из соседнего ларька сказал, что на иномарке к ларьку подкатили. На какой не сказал, потому что не видел. А «музыканты» видели, но не поняли. Они «мерса» от «фольксвагена» не отличат, а уж «тойота» или «ниссан» для них все одно.
— Но хоть цвет они запомнили? Цвет-то какой у иномарки был? — воскликнул в сердцах Александр Тимофеевич, засовывая два пальца себе под воротничок рубашки, чтобы чуточку ослабить врезавшийся в шею галстук. — Может, они и алкоголики, но не дальтоники же — все разом? И вообще — где их можно найти?
— Где, где? В милиции, конечно. Приехал «воронок» и всех их увез. В отделение, показания давать. — Тут юноша оживился и даже блеснул в улыбке безукоризненными зубами. — Вот ведь бедняги. Не успели реанимироваться. Это ведь процесс тонкий, деликатный. Ну да ничего. Их в отделении реанимируют. Методом от противного, то есть с помощью
Меняйленко настолько углубился в беседу с молодым человеком, что не заметил, как к нему со спины подошли трое.
— Эй, мужик, — сказал один из них, положив на округлое плечо администратора мощную длань. — Мы за тобой уже давно сечем. Ты чего, в натуре, роешь под Васеньку? Не видишь что ли — человек в горе?
— Вижу, — спокойно ответил Меняйленко, поворачиваясь к троице лицом и брезгливым жестом сбрасывая с лацкана своего английского пальто вцепившиеся в него грубые пальцы. — Я утешать его приехал. Лично. Вижу, скорбит милый, я же не мог пройти мимо. Я вообще утешитель по натуре. Профессиональный. И вас могу утешить, если вы станете слишком предаваться чувствам.
— Так-так, — протянул крупный мужчина, одетый, не по годам, в модную куртку «пилот», поворачиваясь прямоугольным лицом к своим приятелям, одетым в точно такие же куртки — но по возрасту. — Мужик изображает из себя крутого. К Васеньке пристает, а у него еще постелька не простыла — после Сенечки-то. Ты откуда, мужик? Из конторы «ритуальных услуг» — или тоже из этих? Из педро? Рано ухаживать начал. Дай мальчику сперва Сеню похоронить, а потом ухаживай.
Меняйленко полез в карман пальто и протянул высокому карточку с золотым обрезом.
— Я вот откуда. Комментарии, надеюсь, излишни? А вот откуда вы, мы попытаемся выяснить. Вы, случайно, не гвардия Адмони? Иллариона Вахтанговича? Помнится, он приглашал меня в свой клуб. Провести вечерок. Передайте ему, что я обязательно буду — хотя бы для того, чтобы обсудить с ним манеры его ландскнехтов.
Прямоугольное лицо высокого пошло пятнами. Молодые люди, находившиеся у него на флангах, сразу же подтянулись и, насколько им позволяли уже обозначившиеся под одеждой животики, изобразили подобие выправки кремлевских курсантов.
— Извиняемся, — сказал высокий, преданно выпучивая глаза на администратора. — Мы все извиняемся, Александр Тимофеевич.
— Хамить не надо, — сказал Меняйленко, натягивая перчатки. — Ваша служба предполагает доброе отношение к каждому прохожему, доброе и вежливое — иначе вы распугаете покупателей вашего живого товара. У вас доходы упадут, как вы не понимаете? На вас, впрочем, мне наплевать, а вот что скажет Адмони? Как вы с ним будете объясняться?
Джентльмены в куртках замялись.
— Сегодня никаких доходов не предвидится, господин Меняйленко. Девушки решили не выходить на работу. Все до единой. Объявили траур по трагически ушедшему из жизни нашему Сенечке.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Распрощавшись с Константином Сергеевичем, Аристарх и Ольга прошли по коридору к загородке гардероба и натянули пальто, чтобы выйти из здания краеведческого музея.
— Куда желает отправиться прекрасная дама теперь? — прозвучал над ухом у Ольги бархатный голос Собилло. Он держал на вытянутых руках ее болотного цвета пальтишко, помогая ей одеться.