Смерть сказала: может быть
Шрифт:
– Вам не понять, – искренне жаловался Лоб. – Мальчонка, совершенно одинокий в огромном доме под недремлющим оком слуг. Ежедневный отчет старого слуги:
«Мсье Эрве не пожелал кушать шпинат… Мсье Эрве нагрубил горничной…» А я при сем присутствовал – стоял перед письменным столом отца, не имея права и слова сказать в свое оправдание… Я должен был прилюдно приносить извинения. А в ту пору мне было шесть лет от роду.
– Бедный Эрве! – бормотала Зина.
Именно так у них возникла привычка называть друг друга по имени.
– А мой папа меня боготворил.
– Но вы не можете его помнить. Вы были тогда совсем маленькой.
– Нет, помню. Я хорошо
Она говорила ровным голосом, без выражения, как больной под наркозом. Потом глаза оживлялись, жизнь медленно возвращалась в них. Она смотрела на Лоба.
– Теперь вы понимаете, Эрве, что росли счастливым мальчиком.
– Извините, – протестовал Лоб. – В моей жизни был еще пансион.
Он рассказал ей о колледже близ Лондона. Но вскоре она подняла руку, давая понять, что все эти мелкие притеснения в счет не идут.
– Представьте себе девочку на ферме среди животных. Я все время дрожала от страха. Люди, у которых я жила…
– Ваши дядя и тетя…
– Да… Они обо мне не заботились. Не любили меня, потому что я профессорская дочка… По крайней мере, так я поняла позднее… И потом, думаю, они тоже боялись. Возможно, из-за меня они чем-то рисковали… Все это немного запутано. Знаю только, что я хотела сбежать.
– Но куда?
– Не знаю. Таким вопросом я не задавалась. Я хотела убежать – и все… Я представляла собой опасность, и мне следовало уйти.
– Послушайте, извините меня, но я чего-то недопонимаю. Вы представляли опасность?
– Да, я представляла собой опасность – и для других, и для себя самой. Мне это казалось очевидным. Меня прятали. Со мной избегали разговаривать. Я чувствовала себя виноватой во всем – в исчезновении папы, смерти мамы… Узнав, что отец уже не вернется, мама повесилась.
Лоб записал в тетрадке:
«Врожденная неврастения. Проверить, поддается ли лечению. Самоубийство матери могло подспудно подготовить Зину к попытке самоубийства, однако полностью ее не объясняет».
Тем не менее такое откровенное признание потрясло Лоба. Отныне он знал, что будет неизменно проигрывать в игре «кто кого несчастнее». И поскольку Зина пережила больше испытаний, нежели он, Лоб уже не мог без нее обходиться. Он забронировал комнату для Зины в семейном пансионе по подсказке Флешеля. Однако ему пришлось добиваться согласия Зины. Как только ей чудилось, что он хочет как-то проявить нежность, она становилась колючей. Он призывал на помощь Мари-Анн и самого Нелли.
Мари-Анн с присущей ей властностью уладила все детали обустройства девушки на новом месте.
– Она славная, эта малышка, – сказала Мари-Анн Лобу. – Приведите ее ко мне, когда она выздоровеет окончательно. А главное – предоставьте решать финансовые проблемы мне… Вы очень умны… но в том-то и беда, что некоторые женщины не слишком ценят ум. Им требуются сообщники, а не исповедники.
Лоб занес эту фразу в свою тетрадку, сопроводив восклицательным и вопросительным знаками. Но он не огорчился тем, что его избавили от забот, которых он никогда не проявлял даже в отношении самого себя. И игра продолжалась. Он заезжал за Зиной в пансион и увозил на холмы. Они гуляли, обедали в случайных кафе под зелеными сводами ветвей, занятые каждый только
– Я… – начинал Лоб.
– А я… – подхватывала Зина. Мало-помалу ему открывалось детство Зины на ферме, тяжелая физическая работа и слишком часто пропускаемые уроки в школе.
– Я училась всему, чему хотелось, – говорила Зина. – И это им не нравилось.
– Все же они не обращались с вами, как с Золушкой?
– Нет, не совсем. Они не щадили себя. И поэтому не щадили меня. Они не понимали разницы.
– Какой разницы?
– А как же? Я была дочерью своего отца. Они должны были послать меня в колледж. Вы, разумеется, получили все сполна!
– О-о! Зина!
– Да-да. Вам-то никогда не отказывали в книгах. Может, вам и случалось голодать, но вам была неведома жажда пищи духовной. А вот мне – да. Непрестанно.
Вокруг летали осы; воздух был наполнен сладостью. Тени от веток шевелились, подобно ласковым рукам. Они сходились, ничего не видя, ничего не чувствуя, и каждый ненавидел озлобление другого и силился сохранить в неприкосновенности свое собственное. Возвращаясь вечером в отель, Лоб чувствовал себя обессиленным, но тем не менее не мог дождаться прихода завтрашнего дня. Наверняка кончится тем, что Зина откроет ему правду, назовет имя мужчины, из-за которого… Он раскрывал тетрадку, закуривал сигарету и писал с прилежанием школьника, от которого так и не сумел избавиться.
«Она считает, что пережила из ряда вон трудное детство. Я же не вижу в нем ничего исключительного. Тысячи девочек, пройдя через аналогичный опыт, выросли нормальными и уравновешенными женщинами».
На этом Лоб остановился и подошел к окну взглянуть на рыбака, выходившего в море на своей лодке – помеси фелуки [ 3 ] с тартаной [ 4 ]. И думал: «Ну а разве сам я нормальный и уравновешенный?» И тут он снова принимался экзаменовать свою совесть, не переставая сравнивать, тщательно взвешивать Зинины испытания и свои, иногда даже завидуя тем, что выпали на долю Зины. Но была ли она по-настоящему искренна? Не подавала ли она правду так, чтобы разжалобить его, взволновать, завлечь? Лоб не без тревоги задавался вопросом, насколько Зина его интересует.
Note3
Фелука (араб.) – лодка, небольшое беспалубное судно с косым четырехугольным парусом. (Примеч. перев.)
Note4
Тартана – одномачтовое парусное судно. (Примеч. перев.)
Или же, подходя к проблеме с другого конца, он спрашивал себя: «А что, если она назавтра исчезнет? Чем это для меня обернется?» Он чувствовал, что это стало бы для него трагедией. В сущности, глядя на вещи хладнокровно, если он потерпит неудачу, если не сумеет заставить Зину принять его доводы в пользу жизни, что-то рухнет в нем самом. Каждое мгновение она являлась для него риском, угрозой. Поэтому необходимо было найти способ заставить ее разговориться. Он составлял в уме список вопросов и старался заучить их наизусть, чтобы не дать себе отвлечься, когда несколько часов спустя повезет ее дышать свежим воздухом под предлогом ускорить выздоровление. Но теперь Зина уже опережала его самого.