Смерть транзитного пассажира
Шрифт:
— Поклюйте, чтоб не соскучиться, — всегда говорил он одну и ту же фразу.
Буров отламывал горячие хрустящие корочки с углов буханки — они были самыми вкусными — и ел.
Иногда мать давала денег на мороженое, и тогда он бежал к магазину и покупал самое вкусное, какое только существовало на свете, — холодное, желтовато- зернистое мороженое, зажатое между двумя хрустящими вафлями, на которых было написано женское имя: или Мария, или Нина.
Раньше Буров почти никогда не вспоминал про «ту» жизнь. Все словно выветрилось из его памяти, отсеклось напрочь. Он старался не встречаться с русскими, жившими во Франции, а если и встречался случайно, то не испытывал никакого желания вести разговоры о прошлом. «Это меня нисколько не волнует», — говорил он вежливо собеседнику. И, казалось, был совершенно искренним. И вдруг…
«Неужели старею?» — с тревогой подумал он, глядя, как бегают по струнам пальцы дородной арфистки. Длинные, хищные, они цеплялись за струны, словно лапки гигантского паука. Бурову показалось, что они существовали отдельно от арфистки — ее надменное сытое лицо было неподвижно, будто окаменело. Большие карие глаза смотрели сонно и безразлично. И только пальцы выдавали ее хищное существо.
…Зазвонил телефон. Звонок был негромкий, но Буров вздрогнул — так неожиданно он нарушил ночную тишину.
— Мсье, вас вызывает Париж, — сказала телефонистка.
— Мсье Буроф? — спросил мужчина на другом конце провода, и Буров сразу узнал хрипловатый голос своего шефа, директора фирмы.
— Да, это я, мсье Эмбер, — сказал он торопливо. — Что-нибудь случилось?
Еще днем Буров звонил шефу и доложил о том, что все дела в Брюсселе закончены, а сам он утром выезжает в Париж.
— Ничего плохого, мсье Буроф… Просто вам придется утром лететь в Токио, — прохрипел директор. —
Ближайшим самолетом — в семь. Машину оставьте в Брюсселе… Я понимаю, что у вас могли быть другие планы, но дело слишком большое… — Он помолчал немного. — Я могу положиться только на ваш опыт… — Он снова помолчал. — Если поездка окажется успешной, я буду рекомендовать совету директоров назначить вас начальником экспертного отдела…
У Бурова екнуло сердце, белая телефонная трубка запрыгала в руке. Он хотел сказать: «Благодарю», — но не мог произнести ни слова.
— Паспорт с японской визой и подробные инструкции вам вручит мой секретарь на аэродроме, — продолжал Эмбер. — Он уже выехал… Чего вы молчите, Буроф? Алло…
— Я готов, мсье. Я слушаю внимательно… — Буров передохнул. — Я очень польщен, мсье…
— С богом! Из Токио дайте телеграмму…
Буров положил трубку и несколько минут сидел без движения, словно не зная, что делать. Потом посмотрел на часы. Было два часа ночи. Он позвонил портье, заказал такси на пять часов и попросил разбудить его в четыре. Оставалось два часа. «Надо хоть немного поспать, — подумал он и удивился, что головная боль неожиданно прошла. — Спать, спать, — сказал он себе. — Времени подумать будет еще достаточно».
Но уснуть не мог. Беспокойные мысли лезли в голову. Он встал, прошелся по комнате, постоял у окна. На улице было темно. Дождь барабанил по стеклам. «Может быть, погода будет нелетной! — подумал Буров и поймал себя на том, что ему приятно думать так. — Что это я?»
Он сел за письменный стол написать в Париж экономке, которая вела все его хозяйство. Но на столе не было ни конвертов, ни бумаги. Буров открыл один за другим все ящики, но бумаги не было. Только пыль, забытые кем-то карандаши. Лишь в одном из ящиков валялась истрепанная книга, без начала и конца. Буров медленно стал ее листать… Это были какие-то письма, статьи, стенограммы выступлений. Ему на глаза попалось «Воззвание к французам».
«Мы по-братски предупредили Германию.
Германия продолжает свое движение на Париж.
Она стоит у ворот».
«Чье же это воззвание?» — подумал Буров. Он почти совсем не знал истории да и вообще читал от случая к случаю. Все больше детективы из дешевой серии…
«Может быть, де Голль? Но тут же увидел дату: «Париж, 17 сентября 1870».
Он лег в постель и стал читать книгу, надеясь, что все-таки придет сон.
«Очень желательно, чтобы факт, о котором вы прочтете, не прошел незамеченным», — писал неизвестный Бурову автор в статье «В защиту солдата».
«Солдат по имени Блан, фузилер 112-го линейного полка, дислоцирующегося в Эксе, только что приговорен к смертной казни за тяжкое оскорбление, нанесенное старшему в чине.
Объявлено, что в ближайшем будущем этот солдат будет казнен.
Эта казнь мне кажется невозможной.
Почему? Вот почему:
10 декабря 1873 года руководители армии, заседая в Трианоне в качестве верховного военного трибунала, приняли важное решение.
Они отменили смертную казнь в армии.
Перед ними стоял человек: то был солдат, самый ответственный из всех, — маршал Франции. Этот солдат в самый решительный час, когда совершалась катастрофа, дезертировал со своего поста; он бросил Францию наземь перед Пруссией; он перешел на сторону врага при самых чудовищных обстоятельствах; имея возможность победить, он позволил себя разбить…» Буров читал, и в нем проснулось любопытство, заинтересованность, чем же кончится эта история маршала, перешедшего на сторону врага, и солдата, оскорбившего старшего в чине.
«Этот человек умертвил отечество.
Высший военный совет счел, что он заслуживает смерти, я объявил, что он должен остаться в живых.
Что же совершил военный совет, поступив таким образом? Повторяю, он отменил смертную казнь в армии.
Он установил, что отныне ни измена, ни переход на сторону врага, ни убийство родителей (ибо убить свое отечество то же самое, что убить свою мать) не будут наказываться смертью…
…Бесспорно, многие соображения могли подсказать этим мудрым и храбрым офицерам необходимость сохранения смертной казни для военных. В будущем предстоит война: для этой войны нужна армия; армии нужна дисциплина; наивысшая форма дисциплины — честность; самая нерушимая форма субординации — верность знамени; самое чудовищное преступление — измена. Кому нанести удар, как не предателю? Какого солдата наказать, как не генерала?..
Моральная казнь, заменяющая казнь физическую, более ужасна. Доказательство: Базен…
…Оставьте этого человека в его бездне…
Если хотят знать, по какому праву я вмешиваюсь в это прискорбное дело, я отвечаю: по великому праву первого встречного. Первый встречный — это человеческая совесть».
Буров бросил книгу на пол, погасил свет. Он лежал с открытыми глазами и думал о том, как же сложилась судьба этого солдата, давшего пощечину своему капралу. И кто это вступился за него, написав статью таким торжественным, возвышенным слогом? «Первый встречный— человеческая совесть…» Красиво сказано, — подумал он. — Первый встречный… Красивая ложь… Совесть — это сам человек. Каков человек, такова и совесть. Они всегда в согласии, они всегда вместе. Остальное — красивая ложь».
Смутное сознание того, что все только что прочитанное имеет какое-то далекое отношение к его судьбе, вдруг овладело Буровым, но он тут же отогнал эту мысль. «Я не изменник, — подумал он, — у меня просто не было выхода. Таких, как я, тысячи, десятки тысяч.
Утром он быстро собрался и, даже не взглянув на спящую Лили, вышел из номера. Расплатившись, Буров дал портье денег и попросил его помочь девчонке отыскать свой отель.
Зябко поеживаясь, он смотрел на темные пустынные улицы. Странное чувство испытывал Буров. Он понимал, что настоящая, большая удача выпала ему. Большой, редкий фарт. Сбывается давнишняя мечта: будет он теперь не просто хорошо обеспечен, а богат. Будет большим человеком, самостоятельным и независимым. И этому надо радоваться. Но радоваться по-настоящему он почему-то не мог. Какая-то печаль лежала на сердце и мешала радоваться. Какая-то зыбкость и непонятное легкое раздражение владели Буровым. Ему было жаль, что пришлось так рано встать и уйти из своего теплого, уютного номера, от этой пустой, но такой уютной девчонки, разметавшей золотистые волосы на подушке. Бурова раздражало то, что сейчас приходится ехать на такси по темным холодным улицам, кутаясь в плащ, а потом дожидаться самолета, вступать в необходимые и в то же время ненужные разговоры с десятками людей. Ему не хотелось всего этого. Даже мысли о том, что придется все это делать, раздражали.