Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
Фрау Юнге еще не спала — она смотрела телевизор, попивая ромашковый чай и заедая его яблочным пирогом. Она посоветовала подождать — возможно, через час он проснется — и предложила нам пирога, который мы с удовольствием съели.
— Обычно эти его бесконечные рассказы приходится выслушивать мне, — сказала она. — Ах, война… как давно все это было. Мои родители никогда не вспоминали войну. Никогда. А он вот..» возвращается к ней все время, точно она была вчера. А что, руке он воли не давал?
— Нет, рука вела себя вполне пристойно, — сказала Луиза, еще
— В общем, если он начнет вас хватать, проявите твердость. Не разрешайте ему лезть куда ни попадя.
Я несколько раз пытался дозвониться Оливии, но ее мобильник был по-прежнему выключен. Луиза позвонила отцу и, коротко переговорив с ним, подключила к телефону компьютер и передала ему половину рассказанной истории. Через тридцать минут отец отзвонил ей, и Луиза передала ему подробности моего расследования убийства. После чего повесила трубку.
— Ему нужны документальные подтверждения. Он не может опубликовать что-то недоказанное.
Я взглянул на фрау Юнге. Та пожала плечами.
— У меня есть фотографии. Что же касается документов… вам придется спросить у него.
На стене над ее головой зажегся красный огонек, и послышалось негромкое жужжание.
— Проснулся, — сказала фрау Юнге.
Вторая часть рассказа Фельзена оказалась короче, но потребовала больше времени, так как он чаще останавливался. Иногда он забывался и начинал повторять уже сказанное. Несколько раз он возвращался к некой Марии Антонии Мединаш, которую, как он был уверен, убил Мануэл Абрантеш. Я сказал ему, что это не противоречит тому, что мне рассказал Жорже Рапозу, но мы никак не могли выяснить у него, кто она была и какое имела к нему отношение. Была ли она арестанткой и если была, то политической или уголовной? Знал ли он ее раньше?
Он не договаривал до конца, но намеренно или оттого, что память ему изменяла, сказать было трудно. Ближе к концу он огорошил нас сообщением, что был арестован сотрудниками МПЗГ, дружками Жоакина Абрантеша, и что на двадцать лет в тюрьму засадил его он и его сын Мануэл. Мы спросили его о матери Мануэла, но имени ее он не мог припомнить, сказал лишь, что, возможно, она еще жива и живет где-то в Бейре.
Наступивший рассвет был хмурым и ненастным. Маяк перестал пускать по небу свои лучи; по скалам расползалась пелена густого тумана, вскоре окутавшая и дом.
— Такие дни у нас не редкость, — сказал Фельзен. — Оно бы ничего, знай мы, что везде так. Но я уверен, что в сотне метров отсюда солнце жарит вовсю.
— И последнее, — сказала Луиза. — Чтобы рассказанное вами имело последствия, нам нужны какие-нибудь документы. Можете вы доказать документально существование этого золота?
Его рука нырнула под одеяло и потом появилась с нагретым на его теле ключом.
— Все, что вам требуется, вы найдете в сейфе в кабинете. Фрау Юнге проводит вас.
Мы встали. Он протянул руку, ища руку Луизы. Она позволила ему взять ее руку в свою, и он поднес ее к губам, отчего Луизу слегка передернуло.
— Вы прожили удивительную жизнь, сеньор Фельзен, — сказала она, чтобы скрыть замешательство.
— Мы все тогда жили великой жизнью, — сказал Фельзен, глядя в подернутую туманом даль. — Даже мелкий эсэсовский прихвостень тогда, сам того не ведая, был причастен к величию. Я двадцать лет размышлял над этим в Кашиаше и пришел к выводу, что предпочел бы жизнь попроще. Тогда и сожалений было бы меньше.
— О чем же вы жалеете больше всего? — спросила Луиза.
— Вы, наверно, не чужды романтики и можете подумать, что… — Он вдруг замолчал, ожидая каких-то слов от Луизы, но она молчала. — Может быть, после всего, что я вам рассказал, вы сами мне подскажете, о чем мне следует сожалеть больше всего?
Она не ответила. Похоже, это его огорчило.
— Это не Эва. Жаль, конечно, что под конец я вызывал в ней лишь презрение, но в этом виноват я сам, мое бездействие, инертность, — сказал он, ерзая под одеялами. — Но уж если говорить, о чем я сожалею больше всего, так это то, что я сделал с этим англичанином Эдвардом Бертоном. Не знаю, как это вышло. Многие годы я пытался это понять — винил Абрантеша, винил пьянство. Считал даже, что все произошло из-за той девушки-голландки, которая украла у меня запонки. Но и за двадцать лет в Кашиаше, когда у меня было время подумать, я так и не понял, в чем тут было дело. Решил, что меня тогда просто бес попутал. А теперь, сеньора Мадругада, — сказал он, — я человек конченый.
Голова его упала на грудь.
В сейфе мы отыскали копии документов, доказывавшие происхождение золота. Были там и фотографии — Фельзена с Абрантешем и членами семьи последнего, в том числе и молодым Мануэлом.
Луиза довезла меня в Пасу-де-Аркуш, а сама отправилась в Лиссабон. Я позавтракал в баре Антониу Боррегу. Кроме нас, в баре никого не было.
— Ты выглядишь утомленным, Зе, — сказал он, ставя передо мной кофе и тост с маслом.
— Я не спал ночь.
— И ешь ты плохо.
— Да.
— Приготовить тебе что-нибудь?
— Нет. И так вполне достаточно.
— А что помешало тебе выспаться?
— Работа… как всегда.
— Я слышал, что у тебя в доме был обыск и что Фауштинью арестован.
Я откусил тост, запил его кофе.
— И что ты вдобавок попал под трамвай, — сказал он.
— Попал?
— Ну, это я так выразился. Это что, твоя девушка тебя сейчас подвозила?
— Сидя здесь, ты все замечаешь, Антониу, верно? — сказал я. — И на улицу выходить не надо. Новости сами идут к тебе.
— Такая уж профессия, — сказал он. — Смысл ее ведь не только в том, чтобы разливать напитки.
Я налил себе еще кофе, добавил молока.
— Ты ведь был в Кашиаше до последнего, до тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?
— Да. А в семьдесят четвертом вышел, чтобы работать и наблюдать.
— Тебе что-нибудь говорит фамилия Фельзен? Клаус Фельзен?
— Слышал. Он сидел за убийство. Но политические и уголовники между собой не общались. Нас содержали отдельно.