Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
Человек распахнул дверь. Двое вошедших солдат подхватили Фельзена и выволокли наружу.
— Отправляем вас обратно в школу, герр Фельзен, — сказал человек в темном костюме.
Его отвели обратно в камеру, где продержали еще три дня. Никто больше с ним не разговаривал. Раз в день ему давали миску супа. Ведро его не опорожняли. Он сидел на своем тюфяке рядом с собственной мочой и фекалиями. Время от времени в темноте раздавались крики — иногда слабые, еле слышные, иногда громкие, пугающе
Часы и дни он готовился к неизбежному. Он старался приучить себя держаться робко и униженно. На четвертый день за ним пришли опять. От него дурно пахло, ноги его были ватными от страха. В комнату для допросов его не отвели; не было и новой встречи с мужчиной в темном костюме. На Фельзена надели наручники и вывели во двор, где все еще хлопьями падал снег; на земле он был уже утрамбован тяжелыми башмаками и колесами. Его затолкали в пустой фургон с каким-то большим липким пятном на полу и закрыли дверцы.
— Куда едем? — бросил он в темноту.
— В Заксенхаузен, — ответил снаружи охранник.
— А как насчет законности? — спросил Фельзен. — Разве есть судебное решение?
Охранник грохнул задвижкой. Водитель резко тронул, и Фельзена отбросило к стенке.
Эва Брюке сидела в «Красной кошке» в своем кабинете, куря папиросу за папиросой и беспрестанно подливая коньяк в чашку кофе. Отек на ее лице спал, остались только сине-желтые синяки, которые она скрывала под тоном и пудрой.
В открытую дверь кабинета была видна пустая кухня. Услышав легкий стук в заднюю дверь, она встала, но в этот момент раздался телефонный звонок — громкий, как будто на пол грохнулась посуда. Она не хотела подходить, но звон был таким оглушительным, что пришлось снять трубку.
— Эва? — услышала она.
— Да, — отозвалась она, узнав голос. — Это «Красная кошка».
— У тебя усталый голос.
— Работаю по целым дням, отдохнуть некогда.
— Ты должна дать себе передышку.
— Так сказать, «Сила через радость», — сказала она, и позвонивший засмеялся.
— У вас найдется еще кто-нибудь с чувством юмора?
— Смотря кто собирается пошутить.
— Я имею в виду кого-нибудь, кто оценит веселье необычного свойства.
— Я знаю тех, кто еще не утратил способность смеяться.
— Я ее не утратил. — Он хохотнул как бы в подтверждение сказанного.
— Вероятно, — отозвалась она серьезно.
— Не могли бы они навестить меня для необычных увеселений?
— Сколько их потребуется?
— Ну, думаю, для веселья подходит число «три». Это возможно?
— Может, заглянете ко мне и объясните поподробнее, что, собственно…
— Нет, сейчас мне это было
— Знаете, меня несколько беспокоит…
— О, волноваться не стоит. Тема — чисто гастрономическая. Что в наши дни по части удовольствия может сравниться с едой?
— Я подумаю, что можно сделать.
— Спасибо, Эва. Ценю твою предупредительность.
Повесив трубку, она поспешила к задней двери. На запорошенной снегом дорожке стоял невысокий, скромного вида человек, которого она и ожидала увидеть. Она пригласила его войти. Он стряхнул снег со шляпы и потопал, чтобы не наследить. Они прошли в кабинет. Эва вытащила провод из розетки.
— Выпьете, герр Кауфман?
— Если только чаю.
— У меня кофе.
— Спасибо, не надо.
— Чем могу быть полезна?
— Не приютите ли у себя двух гостей?
— Я же говорила…
— Знаю, но случай экстренный.
— Только не здесь.
— Хорошо.
— Надолго?
— На три дня.
— Мне, может быть, придется уехать, — сказала она наобум, вспомнив телефонный разговор.
— Они могут остаться одни.
— Я вам уже говорила, что это будет… что это было бы…
— Я знаю. — Он сложил руки на коленях. — Но тут обстоятельства совершенно особые.
— Разве они не всегда особые?
— Наверно, вы правы.
Она зажгла папиросу, затянулась и выпустила дым.
— Когда они прибудут?
Заксенхаузен был расположен к северо-западу от Берлина в Ораниенберге и находился в старых казармах СС, переделанных в концлагерь. Фельзену это место было известно лишь потому, что он когда-то взял оттуда трех заключенных — одного политического и двух евреев, — чтобы подметать в цехах. Заключенных выпустили в 1936 году, как раз перед Олимпиадой. Им не было нужды рассказывать об условиях содержания в лагере — об этом красноречиво свидетельствовала их истощенность: каждый потерял минимум пятнадцать килограммов.
Ехать из Берлина по заснеженной дороге было трудно. Фургон буксовал, скользил, его кидало от обочины к обочине.
Когда они прибыли, он услышал скрип открываемых ворот, за которым последовали громоподобные удары по кузову. От этого Фельзен окончательно пал духом. Затем все стихло — слышался лишь скрип колес по насту. Фургон остановился. Завывал ветер. Водитель кашлял в кабине. Дверцы отворились.
Фельзен поднялся. Руки у него были липкими от свежей крови на дне фургона. Сделав несколько неверных шагов, он пробрался к выходу. Снаружи раскинулось белое поле, которое прорезали лишь две колеи, оставленные их фургоном. Метрах в двухстах — точно определить расстояние было трудно из-за слепящей белизны снега — виднелись какие-то строения и деревья.