Смерть в своей постели

Пронин Виктор Алексеевич

— Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском…

— Он стрелял в труп.

— Не понял?

— Повторяю для тупых и убогих — выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.

— Какой ужас! — простонал Худолей. — И тебе удалось это установить, Паша?!

— Эксперт сказал.

— Как же на самом деле убили Объячева?

— Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки… Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?

— Есть соображения.

— Внимательно тебя слушаю.

Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.

Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.

— Значит, так, — сказал Худолей, и пальцы его замерли. — Что же получается… У нас из семи подозреваемых двое убийцы?

— Трое, — Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.

— Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет…

— А это можно увидеть ночью?

— Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.

— Если человек выстрелил в труп… Его нельзя считать убийцей. Осквернение — да, но не убийство. — Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая — правилен ли его вывод.

— Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.

— В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.

— До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив… То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.

— Ты уверен, что он не повесился сам? — спросил с сомнением Пафнутьев.

— Уверен. — Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. — Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.

— Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, — заверил Пафнутьев.

— Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.

— На этот счет можешь быть совершенно спокойным.

— Тогда ладно, тогда так и быть, — решился, наконец, Худолей. — Значит так, Паша… Представь себе пьющего человека… Ты когда-нибудь в своей жизни видел пьющего человека?

— Как-то не приходилось.

— Спасибо, конечно, тебе на добром слове, но скажи, ты можешь вообразить, чтобы пьющий человек покончил жизнь самоубийством, не допив последнего глотка из бутылки? Может такое быть в природе, во вселенной?

— Думаешь, не бывает?

— Я не могу сказать о себе, что являюсь таким уж трезвенником… Но, уходя из жизни, навсегда уходя, навсегда закрывая ясные свои, умные, всепонимающие глаза… Навсегда, Паша! Я оставляю на столе стакан прекрасного, золотистого виски?! Виски, за бутылку которого должен месяц, не разгибаясь, ковыряться в кровавых трупах, отчлененных членах, рисковать жизнью, падать под бандитскими пулями… И мне за этот месяц государство дает денег ровно на бутылку… Нет! Уходя, я никогда не оставлю стакан виски, чтобы его выхлебали люди грубые и злые. А он, Паша, оставил. Такое может быть?

— Никогда, — твердо сказал Пафнутьев.

— Как только я увидел на столе недопитую бутылку, мой организм пронзила догадка ясная и четкая — убийство. Я понимаю, что произошло: виски так ему понравилось, что он решил заработать еще одну бутылку.

— Жадность фраера погубит.

— Нет, Паша! Он не был жадным. Михалыч щедро угостил меня напитком, который сам пил, может быть, первый раз в жизни. И если бы я сказал ему утром — разливай остальное по стаканам, он бы это сделал с радостью. Он ценил общество, Паша. Может быть, он много пил, но не был пьяницей. А то, что побежал предупредить кого-то об опасности… Это, ведь, порядочность. Люди в доме, какими бы они ни были, кормили его, давали кров, позволили перезимовать в сарае… По отношению к ним он поступил правильно.

— Ты его обшарил? — спросил Пафнутьев.

— О! — воскликнул Худолей и вскочил, снова оказавшись в красноватом свете низкого солнца. — Паша, как тебе удается каждый раз находить слово… Самое нужное, самое важное в данный момент?

— Умный потому что, — проворчал Пафнутьев.

Подойдя ко все еще висящему в петле Михалычу, Худолей быстро чувствительными своими пальцами пробежал по карманам, по щелям одежды бомжа, и постепенно перед Пафнутьевым вырастала горка всего, что находил Худолей. Старый перочинный ножичек со сточенным, но острым лезвием, коробка спичек, несколько затертых писем, на которых с трудом можно было прочитать адреса — видно, где-то на бескрайних просторах бывшей великой страны жили близкие люди, от которых ждал он вестей, но к которым не мог вернуться.

И вдруг что-то произошло в комнате, как-то сразу наступила необычная, замершая тишина. Пафнутьев настороженно поднял голову и, оторвавшись от писем, повернулся к Худо-лею. Тот медленно вынимал руку из внутреннего кармана пиджака бомжа — на ощупь, по весу поняв, что обнаружил. И поставил на стол перед Пафнутьевым маленький, пузатенький цилиндрик пули.

Некоторое время оба молча смотрели на нее, отметив про себя полосы на боках — следы винтовой нарезки. Значит, пуля была в деле, и были на ней чуть заметные подсохшие пятнышки крови.