Смерть в Византии
Шрифт:
— Помню ли я Эрмину? Можно ли забыть ее смех, она такая… — Я колеблюсь.
— Больше она не смеется. Ее положили в клинику по поводу серьезной депрессии. После того, что случилось с Себастьяном. Убийство… Ей уже лучше, она успокаивается. — Этель следит за каждым своим словом, стараясь быть корректной.
— Она ведь и сама психоаналитик? — брякаю я, просто чтобы не молчать.
— О нет! — Этель от души рассмеялась, ее похожие на незабудки глазки заискрились хитростью из-под завитушек, почти скрывающих лицо и часто отбрасываемых ею кокетливым движением руки. — Она борется за проституцию.
Мне по-прежнему невдомек,
— Значит, все в порядке?
— Она хочет добиться отмены ограничений на проституцию. Когда пришла весть о кончине Себастьяна, Эрмина вбила себе в голову, что он был любовником той несчастной, ну, лаборантки, мадемуазель Фа Чан, которую нашли в озере. Беременной к тому же. — Этель обеими руками решительно отвела волосы с лица назад, и теперь уже ее глаза без всяких помех уставились на меня. — Дабы мужчины не доходили до подобной крайности, Эрмина считает просто необходимым существование проституции. Вы слыхали о Сью Оливер?
Ну наконец-то! Г-жа Панков вела личное расследование с целью как можно лучше понять бессознательное наших современников, а также их телесные запросы. Если только не была подослана Всей-Санта-Барбарой шпионить за мной. К примеру, выведать, знала ли я, что комиссар знал и почему он не хотел признаться, что знал… А поскольку прижать самого Рильски нельзя, почему бы не зайти к нему с другого бока — со стороны г-жи Делакур?
Эрмина настояла на том, чтобы Этель встретилась со мной в Париже — сама она была не в состоянии беспокоить Нортропа, своего, почитай, близкого родственника, это бы ее потрясло сверх меры, — и разузнала, видела ли я Себастьяна в Пюи перед смертью, говорила ли с ним, каков он был, ну и прочее…
— Я знаю, Стефани, вы ничего мне не скажете, но я хотела бы составить и собственное мнение. Сама. Эрмина успокоится, если я скажу, что повидалась с вами. Только и всего. — От любопытства глазки Этель чуть не вылезали из орбит, но она пыталась сохранять достоинство.
Так-таки и не скажу ничего? Как бы не так! Кое-что я все же ей скажу, а именно внушу ей собственное глубокое убеждение, которое лишь опосредованно отвечает на вопросы Эрмины и г-жи Панков. Да и как иначе? Я ведь не полицейская ищейка, не психиатр, я вижу так, как пишу, немного на манер Себастьяна.
Поймет ли она; если я ей признаюсь, что для меня Себастьян — это человек, добившийся своего, «западный человек», наверняка поправила бы меня Одри. Этель щурит глазки: ну как же, даже психиатр из Санта-Барбары способен понять такие вещи. И тут я выкладываю ей все так, как пишу.
С одной стороны, Сяо Чан, Усянь:
— Послушайте-ка вот это: «Неправильно говорить: есть три времени — прошлое,
— Гипермнезическая паранойя, как сказали бы мои коллеги-ученые.
— В общем, да. Автор «Исповеди» называл это «ужасающей тайной». Мне в этом мнится апофеоз булимического настоящего, ускользающего от большинства из нас, сомнамбул, спешащих потребителей информационного потока с его клипами и вспышками. Пруст вводил в этот «ужас» некий зонд — свой шагреневый телескоп. А Себастьян ударился в странствие по времени, которое в конце концов поглотило его боль, его «транзитную зону». Он преодолел боль детских лет, ощущение неуютности и неприкаянности с помощью романа, за сочинение которого взялся, и в истории об Анне и Эбраре нашел успокоение. Вы хотите вчинить ему иск?
Этель Панков пьет чай.
— Передайте же Эрмине, что не бывает счастливых чужестранцев, поскольку они постоянно справляют поминки по родине. Знаю, что вы не удивлены. Это известно как малым, так и большим; забыв об этом, люди стареют. Можно и вдали от родины ощущать связь с отцом, отец для того и существует, чтобы поддерживать вас, как вдали, так и в пути. Но мать иное дело, это нечто, живущее внутри, предшествующее всему — языку, мыслям, это сама любовь. Перечитайте «Песнь Песней». Утратив связь с матерью, вы лишаетесь рая, остается печаль, тоска. Вы заметили, Этель, все бродяги меланхоличны, их песни — причитания?..
Она улыбается — я говорю на понятном ей языке, убеждаю того, кто заведомо разделяет мое мнение. Она отвечает, что кое-кто из ее пациентов пытается заново обрести эту связь, зная, что этому не бывать. Есть матери — их единицы! — которые помогают вам в этом. (Я вставляю: «Моя, например…», но с чего бы ей верить мне? Ее незабудковые глаза улыбаются.) Большинство же матерей подстраивают вам ловушки: думаешь, что опасность миновала, и как раз попадаешься в них: вернуть утраченное невозможно, такова реальность. Вы не замечали, что мужчин — не женщин, — считающих, что любимы матерями, называют героями? Но вам неизвестно, что бывает с ними дальше — Персей отрубил голову ужасной Медузе, Орест убил Клитемнестру, Эдип переспал с матерью. Кто же они — герои или преступники?
Г-жа Панков начинает проявлять признаки нетерпения, ей кажется, я слишком отклонилась от предмета разговора. Но это не так.
— Себастьян стыдился своей матери. Хотите знать мое мнение? Трейси Джонс внушала ему ужас, поскольку произвела его на свет, не спрося у мужчины, желает ли он этого. Свое отвращение Себастьян попробовал бинтовать холодным равнодушием. Его дядя был уверен, что он уникум, да-да, Этель, он мне об этом говорил. Верьте мне. Наш Себастьян — матереубийца. Знаю, что не шокирую вас, последовательницу Мелани Клейн! Мне же он внушает страх. Его страсть к Анне Комниной свидетельствует в пользу его вины, заключающейся в удушении в себе своей матери. Так?