Смерть во сне
Шрифт:
Когда до родного города оставалось примерно пятьдесят километров, он, вопреки собственным надеждам, все отчетливее узнавал окружающие места. И как бы он ни пытался изображать удивление, граничащее с возмущением, как же тут все плохо, память не позволяла забыть те самые остановки вдоль дороги, кладбища, проезжие поселки и дорожные указатели то в одну деревню, то в другую. Где-то он даже бывал в подростковые годы. Вот и речка тянется по пути, тоже похожа на Западный Буг, но, вроде как, похуже она, грязнее да помельче, уж как-то он определил. И пока мчался Илья, обещал, как компенсацию, что притащился сюда, и будет здесь жить и вести себя так, как захочет. Очень уж остро ему захотелось показаться местным, порисоваться перед ними, вот я, из Европы, вот и машина у меня какая, вот и номера
2.
Сразу после съезда с федеральной трассы на региональную качество дорог ухудшилось. Не прошло и одного километра, а дорога походила на решето, подобно пробитой градом листве. По мере приближения к городу трасса становилась хуже, и часть пути оказалось безопаснее проехать по менее разбитой встречной полосе (благо поток машин неплотный) и избежать риска оставить в очередной яме колесо, либо же, неудачно увернувшись, заехать в кювет. Разбитую дорогу изредка сменяла череда заплаток, как попало накиданных в самых непроходимых участках, но эти меры незначительно способствовали улучшению покрытия, и замазанные, как пломбами, пятьсот метров ям не радовали совершенно. Илья, разумеется, с упоением ехидничал и бранился в адрес дорог, местных властей и всей страны. Со странным озорным и нерациональным приступом Илья нарочно въезжал в большие ямы, подставляя машину по удары, щепетильно рассчитывая, что каждый новый удар нанесет урон подвеске, и он сможет выставить поломку как результат наплевательского отношения к дорогам в России, что даже машина не выдержала первой же поездки. Если бы он читал классику и хоть немного знал культуру страны, мог бы, например, козырнуть заметкой про две беды, но Илюша, как ни странно, о России знал очень мало. Что история, что культура, что даже религия были для него одним сплошным пробелом.
Трасса проходила по местности, перемеженной то возвышениями, то углублениями, как будто машина двигалась между широких оврагов, время от времени соединенных мостами через скудные протоки и речушки. На одном из очередных подъемов с возвышенности показались очертания родного для Ильи города, и как он не хотел бы хорохориться, точно опытный капитан с вниманием рассматривающий в подзорную трубу новую землю, он все же понимал, что узнает образы четко и помнит все ясно. Его напускной страх, что по родному городу придется ездить с навигатором, дабы не потеряться в непривычной местности, развеялся сам собой, как только он пересек табличку «Добро пожаловать».
Маленький город, как и тысячи других ему подобных, абсолютно точно застыл во времени. Многие годы прошли с рождения того же Ильи, но отследить здесь глубоких прогрессивных перемен не удавалось. Самые значительные условные перемены, различимые визуально и дающие последствия: почти все производства закрылись, с другой стороны, открылись в больших количествах магазины; немного изменились во внешнем виде парки и скверы, и как будто бы все. От местного самоуправления исходят отчеты, что город нормальный, есть все есть – и магазины, и школы, если хотите, и интернет. Да, действительно, есть все, но и нет ничего.
Город встречал каждого приезжего скучной постиндустриальной картиной. Вдоль дороги застыли полуразвалившиеся кирпичные заборы, за ними – руины заводов, складов и автостоянок сельскохозяйственной техники. Среди бетона и металла неплохо растут кусты и деревья, бродят загулявшие кошки, и маленькие дети играют в классики. Рядом стоят двухэтажные дома – бывшее социальное жилье для работников этих самых предприятий, частные деревянные и редкие кирпичные постройки. Бывший индустриальный район напоминает послевоенный фильм, где в кадре ходят измученные жизнью люди на фоне руин, искореженного металла и оголенных каркасов грузовиков вместо танков.
Илья, подобно оккупанту, небрежно осматривал улицы, безуспешно надеясь выловить взглядом из толпы кого-то знакомого, кто мог бы сразу его признать и оценить новый уровень, рост и прогресс, но, как назло, ни единого хоть мало-мальски знакомого лица ему не попалось, впрочем, нельзя сказать обратного. То, что он не знал людей, не гарантировало, что не знали его, и уже пару человек, как минимум, узнали Илюшу и, пока он ехал, успели позвонить матери, доложить, что приехал ваш сынок, видели уже, встречайте.
Когда машина Ильи подъехала к дому, сразу у калитки встречала осведомленная о прибытии мать, а рядом с ней еще и соседи за компанию. Всего четыре человека: мать, Татьяна и Володя Пустаковы, а также Андрей Темьян. Конечно же, Илья их всех прекрасно знал, так как те же Пустаковы жили здесь давно, возрастом младше родителей Ильи в среднем почти на десять лет, но дружили вполне по-соседски и часто друг у друга бывали. Андрей Темьян моложе и сюда переехал около девяти лет назад, когда Илья учился в университете, и сам Темьян почти ровесник старшему брату Стасу, но выглядит старше своих лет.
Илья страсть как не хотел таких публичных встреч, но избежать их повторения уже в который раз не удалось. Он подъехал к дому, не заглушая мотор и как будто не раздумывая, что делать дальше. Сердцебиение участилось, он вжался руками в руль, с тупой злобой глядя в забор, и почти готов был сорваться прочь отсюда, не объясняя причин, лишь демонстрируя свою дерзость, свое презрение, в конце концов, обиду, что снова встречают не так, как бы ему хотелось. Из раздумий его вырвал Андрей, открывший пассажирскую дверь и почти прокричавший:
– Машина-то огонь! Здоров, Илюха! Как сам?
– Здравствуйте, – на выдохе произнес Илья, изображая сильнейшее неудовольствие.
Водительскую дверь открыла мать Ильи, почти силком вытащив его, и вместо приветствия бросилась горячо обнимать, целовать, тут и Андрей с рукопожатием подключился, а следом и Пустаковы со своим церемониалом. Сцена разыгралась самая наихудшая, какую только мог придумать Илья. В итоге он почти силой вырвался, юркнув за калитку, всем видом демонстрируя, но не говоря вслух, как ему это не нравится, и как скорее хочет спрятаться, дождаться смерти отца и умчаться прочь. Мать вошла следом за ним.
– Мам, а по-другому что, нельзя было? – вскидывая руки, нервно спросил Илья.
– Сынок, ну ты чего? – с наивным добрым видом спросила его мать.
– Обязательно каждый раз толпу собирать, чтобы на меня поглазели? Давай еще все село, весь город позовем, чтобы меня показать! Что за смотрины, в самом деле!?
– Илюша, ты все критикуешь соседей, – с улыбкой произнесла мать, потрепав ему волосы, – совсем не изменился.
– Еще как изменился, – проронил Илья и пошел вперед.
Конечно же, Ольга Григорьевна как и прежде узнавала своего сына, все того же сложного, замкнутого, остерегающегося общества ребенка. В детстве он не любил гуляний, утренников, праздников, предпочитая посвящать время самому себе. Особенно эти предпочтения усиливались в старшем возрасте, временами напоминая мизантропию. Иначе говоря, будучи сложным ребенком, Илья предпочитал обществу одиночество и видел в этом только плюсы. Как только он уехал в Петербург, а потом в Европу, так еще более трепетно оберегал личное пространство и покой, но мать хоть и знала все это, по-другому не могла, и реакции сына объясняла возвратом. Подрастет, и пройдет все. Илье, между тем, исполнилось тридцать лет, но выглядел он скорее как студент старших курсов. Внешне средней комплекции, не худой, но и без лишнего веса, по фигуре не сказать, что стройный, скорее средненький, как непородистая лошаденка. Лицо худое, со впалыми щеками, гладко выбрито, прическа короткая, аккуратная, волосы темные, как у отца в молодости, а глаза хитрые и внимательные, точно шпион все вокруг разглядывает. Агрессивная энергичность, взрывающаяся по поводу и без, всегда сменялась затяжной пассивностью и замкнутостью, и любой знавший его человек мог предугадать, что через полчаса Илья уймется, свернувшись, как еж в клубок, и на время затихнет до новой вспышки или инициативы.