Смерть зовется Энгельхен
Шрифт:
— У меня тоже ничего не осталось, мама.
— Что же это сделали с нами, с вами, со всеми…
Она махнула рукой, словно хотела отогнать заботы и печали. Спокойно рассказывала о Плоштине, о женщинах, как они живут там в горах. Кое-кто из партизан помогает, как может, привозят лес для новых домов, деньги. Останки плоштинских мужчин похоронят в братской могиле в долине, в Уезде; Николая тоже перенесут туда. Приедут из Злина, будут речи говорить.
— И свадьба будет в Плоштине. Петер берет за себя Милку Похилу.
Она думала —
Она поднялась, перекрестила меня, наказала скорей выздоравливать и приходить наверх. И ушла. Долго я смотрел ей вслед, она скрылась уже за углом, а я все еще смотрел. Ко мне вернулся мир, какого я давно уже не знач. Она лучше, добрее бога, в которого верит, она умеет прощать. Когда я сказал ей, что собираюсь разыскать Энгельхена и что я обязательно найду его, где бы он ни скрывался, хоть на краю света, она только вздохнула. Плоштинским женщинам от этого легче не станет.
Вот какая она была. И я почувствовал себя так, как будто мне дали великое отпущение, как будто меня, осужденного, помиловали. Это была милость.
Не знаю, сколько времени я стоял у ворот. Из оцепенения вывел меня голос сестры Гелены.
— Вы здесь, Володя… мы ищем вас по всему саду…
Я обернулся. Рядом с сестрой стоял американский офицер. Я не понимал. Они меня ищут? Американец протягивал мне руку.
— Капитан Голд, — представился он.
Он говорил на чистом чешском языке. Я не понимал еще. Я никогда не видел его, имя ничего мне не говорило.
— Вы меня ищете?
— Вас. Сестра много мне о вас рассказывала.
Сестра Гелена? Я взглянул на него внимательнее. Рыжие волосы, знакомые черты…
Ах, вот что, ведь я не знал фамилии Марты.
— Прошу вас, мы можем сесть здесь на скамье.
Сестра Гелена ушла, мы остались одни. Но что ему от меня нужно?
— Как Марта?
Американец молчал. Молчал и чертил по песку носком башмака. Его молчание было недобрым. Что-то случилось.
— Что-нибудь случилось?
— Неделю назад она приняла морфий, — ответил он тихо.
Кажется, я застонал. Неужели еще и это? Неужели не кончилась еще страшная война? Так вот в какую Канаду она собиралась! Значит, ее звали Марта Голд. Так ее звали — Марта Голд.
— Она была у меня в больнице, прошло уже около двух месяцев. Она сказала, что уезжает с вами в Канаду.
— Я хотел бы знать… Не сердитесь, но у меня никого больше не осталось на свете. А вы, кажется, были близки с ней.
Он обвиняет меня? Его слова, во всяком случае, звучат как обвинение.
— Для меня это тоже тяжело. Страшно. Верьте мне.
— Вы не так меня поняли… — проговорил тихо капитан. — Я пришел к вам, потому что хочу знать: отчего? Отчего
Почему она сделала это? Я знаю, почему сделала. Вряд ли кто-нибудь знает так же точно, как я. Но зачем знать такое этому капитану? Разве ему станет легче?
— Я пришел просить вас все мне сказать.
— Марты нет, — ответил я, — вам трудно это понять. Вы жили совсем в другом мире, вы не знаете, что такое оккупация. И не какая-нибудь, не какая-нибудь немецкая. Особо немецкая — нацистская.
— Мне пришлось видеть кое-что в Европе. Наконец, я солдат, и если говорить правду, я не ожидал найти ее здесь живой.
— Не требуйте этого от меня. Недалеко от Визовиц есть сожженный хутор. Там вам скажут. Я… я не могу говорить об этом. Одно могу сказать вам — она выбрала себе самую страшную судьбу, какая может постигнуть еврейскую женщину в оккупированной стране. Я не знаю ничего страшнее. И еще — я очень любил ее.
Капитан вынул из бумажника письмо.
— Это она мне оставила.
Я дрогнул. Дрожащими руками взял ее письмо. Буквы прыгали у меня перед глазами. Нет, я не мог. Не мог читать. Не мог…
— Не могу… не сердитесь, не могу…
— Если позволите, я прочту…
Зачем? Зачем он пришел мучить меня? Чего хочет от меня этот незнакомый человек?
— Чего вы хотите от меня? Почему не оставляете меня в покое?
— Я хочу правды. Хочу знать правду. Вы знаете ее. Разве вы не видите, каково мне? Вы не можете отказать мне. Она послала меня к вам. Сама написала, чтобы я вас нашел. Вы что, не понимаете? Я ее брат…
Он был несчастлив, он просил, он убеждал. Но зачем ему знать правду? Поможет она ему? Возвратит ему разве сестру, единственное существо, которое было у него на свете?
— Покажите, — сказал я спокойнее.
И стал читать:
«Я не могу, у меня нет сил сказать тебе, почему я решилась на этот шаг. Я не могу объяснить это тебе так, чтобы тебе не было стыдно за меня…»
— Ей нечего было стыдиться, — прервал я чтение. — Я очень немного знаю людей, которым так же нечего стыдиться, как ей…
— Читайте дальше, — сказал он.
Я продолжал:
«Во всетинском госпитале лежит партизан — Володя. Найди его, ему известно то, что неизвестно мне, он сможет сказать тебе все. Скажи ему…»
Нет. Не хочу, не могу, в самом деле не могу читать дальше. Я не хочу знать, что должен мне сказать чужой капитан. Я вернул ему письмо.
— Это тяжело рассказывать.
Он кивнул. Я рассказал ему все. Все, что знал. Как первый раз увидел ее в Плоштине, рассказал ему о холостяцкой квартире в Броде, о генерале, о том, как я знал, чем она занимается, о вилле Кубиса, о том, как узнал я, что она еврейка. О том, как она навестила меня здесь и простилась, говоря, что уезжает в Канаду. Капитан слушал, опустив голову. Он не прерывал меня.