Смертельная верность
Шрифт:
— Чем это он?
— Да стекло, видно, в траве лежало. Вроде лес, а от двуногих дикарей нигде не спрячешься. Наверно, осколок бутылки — вон как лапу раскроил. Ничего, мы сейчас перевяжем и в больницу поедем, зашьем лапу. Вот уже и лучше. Спасибо вам, девушка! Вы извините, мы побежим, время дорого.
— А как к дрессировочному центру выйти? — крикнула я, спохватившись.
— Да вон туда, по тропинке. Здесь недалеко.
Он подхватил на руки собаку и, отклоняясь назад под тяжестью ноши, бегом скрылся за деревьями.
Я поплелась следом, радуясь, что не успела устроить переполох. Хорошо бы я выглядела, если бы организовала поиски убийцы и истекающей кровью жертвы, а вместо этого нашла несчастного пса и его решительного
Пусть у них все будет хорошо. Пусть они благополучно доберутся до собачьего доктора. Пусть лапа у Джека поскорее заживет. Пусть все собаки на свете будут здоровы, а их хозяева счастливы.
К домику центра дрессировки я вышла на удивление быстро. Он оказался совсем рядом, в двух шагах буквально. Интересно, каким замысловатым маршрутом я продиралась по кустам? Мне показалось, что зашла я далеко-далеко, а на самом деле крутилась по окрестностям. Не буду, пожалуй, рассказывать Димычу про это свое приключение. А то засмеет.
Еще в коридоре я услышала крик из-за двери.
— А я вам еще раз официально заявляю, что не мог Рыбкин никого убить! И вы мне тут намеки свои не стройте. И никаких ваших фактов я не признаю никогда.
Ну точно, Димыч здесь. Кому же еще быть, как не ему? Интересно, кто же так разоряется? Неужели милейший дядечка Петр Алексеевич?
Я тихонько приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Так и есть, Димыч в своем репертуаре. Сидит, развалясь, на стуле, наблюдает с едва заметной ухмылкой за собеседником. А на Давыдова уже смотреть страшно — красный, как рак, руками размахивает. А ведь пожилой человек, давление, небось, скачет. Димыч все-таки скотина. Это у него метод такой. Доведет человека до белого каления и навострит уши. Он считает, что в таком вот состоянии человек теряет всякое самообладание и в запале может рассказать то, что старательно скрывал до этого. Интересно, какой у этого варварского метода коэффициент полезного действия? Сколько важных сведений удается разобрать Димычу в потоке ругани, которая на него обрушивается? Мне бы точно было не до того, я вообще плохо переношу, когда на меня кричат. Переживаю, нервничаю и заметно тупею. Это потому, что я не могу быть вне ситуации. Так Димыч говорит. Вот он это умеет. Наблюдает за происходящим как бы со стороны. Вот оперативник, вот подозреваемый или свидетель. Свидетель мечет громы и молнии, орет, обещает пожаловаться начальству, а опер на это никак не реагирует. Потому что он — Димыч — не отождествляет себя с тем опером, на которого кричат. То есть, с самим собой. Что-то я окончательно запуталась. Помню, когда Димка мне это рассказывал, все было понятно и логично. А без него никакой логики не получается. Не понять мне, как это можно наблюдать со стороны, как орут на тебя самого. И близко к сердцу этого не принимать, потому что ведь со стороны наблюдаешь. Вообще конечно, навык полезный. Захаров вот утверждает, что это умение здорово пригождается, когда вызывают к начальству на ковер. У него это бывает часто, ведь многие свидетели на самом деле жалуются на него.
Димыч заметил меня и махнул рукой, чтобы заходила.
Я юркнула в комнату и присела на ближайший к двери стул. Место было не самое удачное. Стул был старый и колченогий, сидеть приходилось на самом краешке, боясь лишний раз пошевелиться. Тут уж я сама виновата — думать надо было, куда садишься. Неспроста ведь этот мебельный инвалид оказался в самом углу. Специально убрали с глаз долой, чтобы никто на него не сел. А тут я, боящаяся лишний раз обратить на себя внимание. Вот и сижу теперь в неудобной позе, рискуя в любой момент оказаться на полу среди мебельных обломков. К тому же рядом на другом стуле, покрепче, навалены горой дрессировочные костюмы. Внушительная такая гора с дорессировочным рукавом на вершине. Он все так же топорщит согнутый локоть, и от этого кажется, что там внутри что-то есть. Вернее, кто-то. Какая-нибудь
— Да вы не нервничайте так, — предложил Захаров собеседнику. — Я же просто спросил, без всяких намеков.
— Да какое, к черту, просто?! Я же вижу, что вы уже Кольку в убийцы определили. Сами себе решили, что он виноват, а теперь любую белиберду принимаете как доказательство.
— Да с чего вы взяли? — фальшиво изумился Димыч.
— Вы дурачка из меня не делайте! — снова заорал Петр Алексеевич. — Я не пацан зеленый, я пожил уже. И повидал вас таких, хитромудрых.
— Да не делаю я из вас дурачка. Я просто уточняю полученную информацию. Как у специалиста. Вы ведь в этом лучше разбираетесь.
— Лучше! И в людях я лучше вас разбираюсь. Поэтому еще раз говорю: Рыбкин не мог никого убить. И причин у него не было Юрку убивать. А то, что подрались, так это у нас тоже бывает. Тем более, характер у покойника был сволочной. С ним не один Рыбкин дрался.
— А кто еще?
— Да пошли вы! — не выдержал Давыдов и махнул обреченно рукой. — Ничего я вам больше не буду рассказывать. Вы вон как все мои слова поворачивает. Как вам надо, так и трактуете. И вообще, на допросах адвокат должен быть.
— Так это на допросах. А у нас просто разговор. Уж и спросить ничего нельзя.
Оба разом замолчали, только сопели обиженно. Как дети малые.
Я выглянула из-за кучи дресскостюмов.
Давыдов с Димычем сидели друг напротив друга за столом и смотрели исподлобья. Димыч вдруг спросил совершенно мирным тоном:
— Так что там с дисплазией-то?
— Да ерунда, — махнул рукой Петр Алексеевич. — Вы больше слушайте сплетниц наших. Они вам такого расскажут, замучаетесь проверять.
— Петр Алексеевич, ну а если допустить, что у Ганса могла быть эта самая дисплазия, что тогда Кузнецов стал делать? Ведь это в самом деле могло скандалом закончиться.
— Собаку свою он точно не стал бы травить. К собакам он относился гораздо лучше людей. Вязать бы точно не стал, но и не убивал бы. Только ерунда все эти ваши предположения. Не было у Ганса никакой дисплазии.
— Откуда такая уверенность? Слухи ведь на ровном месте не рождаются.
— Послушайте вы меня, — устало сказал Давыдов. — Только внимательно послушайте и постарайтесь вникнуть. Дисплазия — это не чумка. Она ни с того ни с сего не появляется. Это врожденная болячка. У немецких овчарок, к сожалению, бывает часто. Поэтому при племенном разведении обоим родителям обязательно делают снимки на дисплазию. Без них, да без заключения авторитетных ветеринаров овчарку в разведение не пускают. Если это, конечно, ответственные заводчики, а не разведенцы, которым лишь бы собачку повязать «для здоровья». Но с такими Юрка дела не имел. Он невест очень придирчиво выбирал.
— А ему-то какая разница? — искренне удивился Димыч.
— Была, значит, разница. Он за породу переживал. Да-да, не улыбайтесь. Есть еще фанатики. Я уже говорил вам, что Ганс был кобель очень породный, к тому же красавец редкий. И снимки на дисплазию ему делались неоднократно. Не было у него этой напасти. А самое главное, у предков его тоже не было. Это очень важно, болячка наследственная, может через несколько поколений проявиться. Ганс был очень ценным кобелем. Мог бы породу улучшить.
— Но щенки же остались.
— Остались, только мало. К тому же, не все щенки в помете суперпородные получаются. Бывают и средние и откровенно неудачные. Да еще в какие руки попадут. Двух щенков от Ганса за границу продали. Две очень удачные суки. Теперь заграничные питомники породу улучшают. А у нас из заметных только Райс остался. Очень хорошие крови. И щенки просто на удивление ровные получаются. Плембрака нет. Очень ценный кобель, невесты не зря в очередь записывались.
— Как он, кстати?