Смертельные враги
Шрифт:
Фауста села и приняла одну из тех грациозных поз, секретом которых она обладала.
Король тоже сел и сказал даже с некоторой почтительностью:
– Говорите, сударыня.
И она заговорила – мелодично и чуть нараспев:
– Я привезла Вашему Величеству манифест короля Генриха III, где вы признаетесь преемником и единственным наследником короля Франции.
Эспиноза устремил свой огненный взор на Фаусту, размышляя: «Неужто она и в самом деле передаст ему пергамент?»
Король сказал:
– Ну что ж, посмотрим этот манифест.
Фауста бросила на него быстрый и уверенный взгляд, привыкший проникать сквозь самые плотные маски и в самые закрытые уголки души. Но сейчас ей не удалось увидеть все так ясно, как она хотела бы.
– Прежде чем передать вам этот документ, я почитаю необходимым сделать для вас некоторые пояснения и представиться вам. Вашему Величеству непременно следует знать кто такая принцесса Фауста, что она уже сделала и что может и хочет сделать еще.
Эспиноза вжался в оконную нишу и пробурчал:
– Я так и знал! Король сказал просто:
– Я слушаю вас, сударыня.
– Я та, кого двадцать три князя церкви, собравшись на тайный конклав, сочли достойной носить ключи святого Петра. Та, за кем они признали достаточно силы и воли, чтобы реформировать нашу религию. Та, кто убеждением или насилием сумеет установить истинную веру на всей земле. Я – папесса!
Филипп, в свою очередь, бросил на нее мимолетный взгляд.
Такое признание, сделанное ему, католическому королю, свидетельствовало о редкой отваге говорившего, ибо могло иметь самые губительные последствия.
Филиппу, возможно, пришлась по душе подобная смелость, однако он произнес:
– Итак, вы – та, кого глава христианства легким мановением руки низложил прежде, чем вы поднялись на ступени столь желанного папского престола. Вы – та, кого папа приговорил к смерти! – заключил он жестко.
– Я – та, кого предательство заставило споткнуться, это верно!.. Но я и та, кого ни предательство, ни папа, ни сама смерть не смогли сокрушить, потому что я – Богоизбранница, которую Господь ведет к неизбежному торжеству на благо веры!
Это было сказано с таким проникновением и так убежденно, что король, хоть он и был человеком глубоко верующим, испытал немалое волнение и стал смотреть на нее с почтением, смешанным с тихим ужасом.
Эспиноза, настроенный, конечно, более скептически, подумал: «Какая сила! И какой великолепный агент инквизиции! Ах, если бы мне только удалось...»
Фауста продолжала:
– Разве существует закон, запрещающий женщине занять трон святого Петра? Ученые теологи произвели тщательные, дотошные расследования, но – тщетно: ни в Священном писании, ни в словах Христа ничто не свидетельствует о том, что этот путь закрыт для нее. Церковь допускает ее на все ступени иерархии. Она может принять пострижение, она несет слово Христово. Есть аббатисы и есть святые. Почему же не может быть папессы? Впрочем, один прецедент уже был. Письменные источники подтверждают, что папесса Иоанна занимала этот трон. Почему же то, что уже случилось однажды, не может повториться снова? Или женский пол является препятствием для великих свершений? Вспомните папессу Иоанну, вспомните Жанну д'Арк, а в этой стране – Изабеллу Католическую, посмотрите на меня самое: вы полагаете, эта голова согнется под тяжестью тройной папской короны? Она излучала отвагу и пылкую веру. – Я признаю, – сказал Филипп сурово, – что блеск королевской короны потускнеет от ослепительной белизны этого целомудренного лба... Но тиара!.. Простите меня, сударыня, но мне кажется, что такие красивые губы не созданы для столь серьезных речей. На сей раз Фауста почувствовала себя задетой. Она пыталась перенести своего слушателя на вершины, где голова кружится от высоты, а ее грубо спустили на землю с помощью какой-то ерунды. Она считала, что явила себя в глазах короля исключительным существом, парящим над всеми человеческими слабостями, а он увидел в ней лишь женщину.
Удар был жестоким; но Фауста была не из тех, кто отказывается от своего из-за подобных пустяков. И потому она настойчиво продолжала: – Если я – Избранница Господа и избрана Им, чтобы править людскими душами и их направлять, то вы избраны Им, чтобы править народами. Мечта о всемирной монархии владела самыми могучими умами, но именно вы предназначены осуществить ее... с помощью главы христианского мира, наместника Бога на земле. Я не имею в виду папу, всецело занятого своей земной властью, – чтобы увеличить свои собственные владения, он отбирает правой рукой то, что дал левой... Я имею в виду такого папу, который станет поддерживать вас везде и во всем, потому что он будет обладать необходимой независимостью, потому что он будет нуждаться в вашей поддержке точно так же, как вы будете нуждаться в его моральной помощи. И что же необходимо, чтобы все происходило именно так? В сущности – безделица: чтобы государство этого папы оказалось достаточно большим и соответствовало папскому сану. Дайте ему Италию, и он даст вам весь христианский мир. Вы можете стать таким хозяином мира... а я могу стать этим папой...
Филипп слушал с неослабевающим вниманием, никак не выдавая своих чувств.
Когда Фауста кончила, он сказал:
– Но, сударыня, Италия мне не принадлежит. Ее еще надо будет завоевывать.
Фауста улыбнулась:
– Я низвергнута не так низко, как порой думают. У меня почти везде есть множество решительных сторонников. У меня есть деньги. Я прошу вас не о помощи для очередного завоевания. Я прошу вас о нейтралитете в моей борьбе против папы. Я прошу обещания, что Ваше Величество признает меня, если я одержу победу в этой битве. Все остальное – мое дело... включая объединение Италии.
Король погрузился в глубокие размышления; наконец он задумчиво прошептал:
– Для такого дела понадобятся миллионы. Наши сундуки пусты.
В глазах Фаусты сверкнул огонь.
– Стоит Вашему Величеству сказать одно только слово – и по моему приказу менее чем через неделю в этих сундуках окажется десять миллионов, а если понадобится, то и больше, – сказала она уверенно.
Филипп пристально посмотрел на нее, потом покачал головой:
– Я понимаю чего вы у меня просите и чего я не смог бы вам дать, ибо оно мне не принадлежит... Но я плохо понимаю, что вы могли бы дать мне взамен.
– Я даю Вашему Величеству французскую корону... По-моему, это с лихвой возместило бы отказ от Миланского герцогства.
– Э, сударыня, если я захочу получить французскую корону, то мне придется ее завоевывать. И если я ее получу, то дадут ее мне мои пушки и мои армии, а вовсе не вы!
– Ваше Величество забыли о манифесте Генриха III? – живо спросила Фауста.
– Манифест Генриха III? – произнес король, делая вид, будто вспоминает. – Признаюсь, я не совсем понимаю.
– В этом манифесте все сказано вполне определенно. Благодаря ему по меньшей мере две трети французского королевства наверняка признают Ваше Величество.
– В таком случае, это совсем другое дело... Тогда этот манифест действительно может иметь ценность, о которой вы говорите... Впрочем, на него еще надо посмотреть. Вы, кажется, должны передать его мне, сударыня? – небрежно спросил король, пристально глядя на Фаусту.
Фауста выдержала этот взгляд, не дрогнув, и спокойно ответила:
– Ваше Величество не думает, в самом деле, будто я настолько безумна, чтобы носить при себе документ, имеющий такую ценность?
– Ну конечно, сударыня, вы не из тех женщин, что совершают подобную неосторожность! – ответил Филипп; в его словах, произнесенных с обычной суровостью, нельзя было уловить ни малейшей иронии.