Смертельные враги
Шрифт:
Филипп уже повернулся к Красной бороде, чтобы велеть ему нанести удар, и Пардальян, понявший намерение короля, решительно взялся за эфес шпаги, когда в разговор вмешался Эспиноза. Очень спокойным, умиротворяющим голосом он сказал:
– Король, который требует от своих слуг абсолютной преданности и рвения, ни в чем не может упрекнуть вас, ибо вы – поистине замечательный слуга, и эти качества развиты у вас в высшей степени. Напротив, он отдает должное вашему пылу и в случае надобности может засвидетельствовать это вашему хозяину.
– О каком хозяине вы говорите, сударь? – спокойно
Невзирая на всю свою невозмутимость, великий инквизитор чуть не потерял самообладание, услышав этот неожиданный вопрос.
– Но, – запинаясь, произнес он, – я говорю о короле Наваррском.
– Вы хотите сказать – о короле Франции, сударь, – хладнокровно поправил Пардальян.
– Пусть будет так, о короле Франции, – снизошел Эспиноза. – Разве не он – ваш хозяин?
– Да это верно, я – посланник короля Франции. И все-таки король мне не хозяин.
Эспиноза и Филипп переглянулись с изумлением, которое они даже не пытались скрыть, и одна и та же мысль пришла им в голову: «Он, вероятно, сумасшедший?»
А Пардальян, прочтя эту мысль на их растерянных лицах, лукаво улыбнулся. Однако он был по-прежнему напряжен как натянутая струна и готов ко всему, ибо чувствовал, что происходящее в любой момент может обернуться трагедией.
Наконец Эспиноза пришел в себя и тихо произнес:
– Если, по-вашему, король вам не хозяин, то кто же он для вас?
Пардальян поклонился с независимым видом:
– Это друг, к которому я испытываю симпатию.
Шевалье произнес нечто чудовищное, нечто невероятное! Эти слова, сказанные таким людям, как Филипп II и его великий инквизитор, представлявшими власть в ее абсолютном виде, казались вершиной глупости.
Однако самое удивительное заключалось в том, что Эспиноза, бросив мимолетный взгляд на лицо шевалье, которое светилось умом и отвагой, и оценив этого человека, сознающего свою силу, воспринял его слова как совершенно естественные, и, в свою очередь, отвесив поклон, заявил:
– Судя по вашему виду, сударь, у вас и вправду не может быть другого хозяина, кроме вас самого, и дружба такого человека, как вы, есть дар достаточно ценный, чтобы почтить ею даже короля.
– Ваши слова трогают меня тем более, сударь, что насколько я могу судить по вашему виду, вы тоже не расточаете понапрасну знаки своего уважения, – сказал Пардальян.
Эспиноза быстро взглянул на него и одобрительно и чуть заметно кивнул головой.
– Однако вернемся к цели вашей миссии; Его Величество не отказывается удовлетворить переданную вами просьбу. Но вы должны понимать, что столь важный вопрос может быть разрешен лишь после напряженных размышлений.
Отведя на время грозу, Эспиноза вновь отошел в тень, оставив королю возможность продолжать беседу в указанном им направлении. Филипп же, понимая, что, по мнению инквизитора, время прервать переговоры еще не настало, добавил:
– У нас есть свои соображения.
– Именно эти соображения, – сказал Пардальян, – и было бы интересно обсудить. Вы мечтаете сесть на французский трон, выдвигая в качестве предлога ваш брак с Елизаветой Французской. Такое право будет внове для
– Откуда вам знать?
Пардальян пожал плечами:
– Ах, сир, уже несколько лет ваши агенты, желая добиться этой цели, разбрасывают золото направо и налево. И что же, вы стали ближе к престолу Франции?.. Каждый раз вы сталкивались с сопротивлением парламента... Вам никогда не сломить этого сопротивления.
– А кто вам сказал, что у нас нет других прав?
– Пергамент госпожи Фаусты?.. Ну что ж, поговорим об этом документе! Если вам удастся завладеть им, сир, обнародуйте его, и я могу вам поручиться, что в тот же миг Париж и Франция признают Генриха Наваррского.
– То есть как? – удивленно спросил Филипп.
– Я вижу, сир, – холодно сказал Пардальян, – что ваши агенты плохо информируют вас о состоянии умов в нашей стране. Франция устала подвергаться бесстыдному и безудержному разбою и грабежу со стороны горстки честолюбивых безумцев. Франция стремится к тишине, покою, к миру, наконец. И чтобы получить этот мир, она готова принять Генриха Наваррского, даже если он останется еретиком... и тем более она примет его, если он согласится принять католичество. Король еще колеблется. Обнародуйте этот пресловутый манифест, и его колебаниям придет конец; чтобы добиться своего, он отправится к мессе, и тогда Париж откроет ему ворота, а Франция станет радостно приветствовать его.
– Таким образом, вы считаете, что у нас нет никаких шансов на успех наших планов?
– По-моему, – безмятежно сказал Пардальян, – вы и впрямь никогда не будете королем Франции.
– Почему же? – тихо спросил Филипп. Пардальян пристально посмотрел на него своими ясными глазами и отвечал с невозмутимым спокойствием:
– Франция, сир, – страна света и радости. Прямодушие, верность, отвага, щедрость – все эти рыцарские чувства так же необходимы там для жизни, как воздух, чтобы дышать. Это живая, темпераментная страна, открытая для всего благородного и прекрасного, она стремится к любви, то есть к жизни, и к свету, то есть к свободе. Чтобы править в такой стране, король должен соединять в себе множество качеств, он должен быть красив, любезен, храбр и великодушен, как никто.
– Так что же? – искренне удивился Филипп. – Разве я не могу стать таким королем?
– Вы, сир? – и Пардальян принял изумленный вид. – Но ведь там, где вы проходите, начинают пылать огромные костры, жадно пожирающие человеческую плоть. И вы ни за что не захотите расстаться с вашей инквизицией – этой мрачной властью ужаса, которая стремится управлять всем, даже мыслью. Посмотрите на себя, сир, – разве одного вашего строго-величественного вида будет недостаточно, чтобы заставить погрустнеть самых веселых и самых радостных людей на свете? Ведь во Франции известно, какое правление вы установили во Фландрии. Франции, этой стране радости и света, вы принесете лишь мрак и смерть... Даже камни сами собой поднимутся с земли, чтобы преградить вам дорогу. Нет, сир, все это, может, и годится для Испании, но Франция никогда этого не примет.