Смертельный вкус Парижа
Шрифт:
Я понял, что быть антикваром в Париже почетнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей и исторических и национальных сантиментов.
Не забыл Бартель и о мадам Люпон. Он восхвалял ее как любящую и преданную супругу, верную помощницу и безутешную вдову. Зато конкурирующий орган печати «Ле Фигаро»,
«Бабочки» залетали на страницы «Ле Фигаро» не просто так. Париж был переполнен ими. Продавщицы, медсестры, конторщицы, модели, художницы и студентки по вечерам превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешевыми копиями коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.
Наверное, поколение «бабочек» возникло не случайно. Сначала война заставила девушек работать, потом лишила их женихов и обесценила традиционные женские добродетели жертвенности и долга. И эти молодые красотки превратили свою отчаянную ситуацию в свободный выбор: долой тоскливую долю обвешанной детьми домохозяйки, мы имеем право жить, как нам угодно! В стремлении отвоевать себе все права и свободы мужчин они дошли до того, что даже внешне старались выглядеть андрогинами: перевязывали груди, худели, занимались спортом и коротко стригли волосы. На помощь им тут же пришли дизайнеры – Жан Пату и в особенности Шанель, предводительница этих амазонок. Ее геометрические, узкие, короткие платья при каждом движении струились вокруг женских тел и создавали видимость энергии. Впрочем, «бабочкам» споспешествовало все: от фокстрота и чарльстона, обнажавших напомаженные коленки, до предохраняющей от беременности диафрагмы, деликатно именуемой «датским чепчиком».
Мне, скорее, нравилась эта неразличимая армия свободных, обольстительных и отважных индивидуалисток. Во всяком случае, до тех пор, пока к ним не примкнула моя собственная жена. Только теперь я начал осознавать не только очарование, но и силу, а также опасность этой крайней женской эмансипации.
Что же касается покойного Ива-Рене Люпона, в описании «Ле Фигаро» он уже не выглядел таким однозначным знаменосцем антиквариата, каким его живописало перо Бартеля. Газета обильно цитировала «специалиста по старинной мебели» Марселя Додиньи, оспаривавшего профессиональное заключение месье Люпона насчет неких табуретов, размещенных в экспозиции Версаля. Из статьи создавалось впечатление, что в антикварных кругах по этому поводу произошел крупный скандал, в котором конечная истина покамест не восторжествовала. Я вспомнил смятую записку, найденную в ателье Люпона, – ее как пить дать написал Додиньи!
Гарсон вернулся с чашкой кофе. Я ткнул в портрет покойного на первой полосе и без особой надежды спросил:
– Вы вчера что-нибудь видели?
– Нет, мы были закрыты, – сокрушенно ответил официант. – Но сегодня уже приходили несколько журналистов и два фотографа, снимали вход в ресторан и там, внизу. – Он махнул в сторону реки. – А один месье тоже, как вы, все тут вокруг исходил. По тротуару рыскал, присматривался, явно что-то искал. – Он указал на рю Кардинал Лемуан.
– Полицейский? Журналист?
– Кто ж его знает. Я сначала подумал, что он вчера кошелек потерял, и подосадовал, что сам не догадался осмотреть тротуар. Пьяные иногда выходят из ресторана, могут и обронить. А потом увидел газеты и понял, что это, наверное, связано со вчерашней стрельбой.
– Он что-нибудь нашел?
– Не-а, пару раз прошелся и убрел куда-то.
– А как он выглядел? – Пять франков легли на угол стола.
Купюра исчезла в складках фартука, гарсон сдвинул брови, приложил палец к переносице, задумался.
– Долговязый такой, тощий, лысый, очкарик. Сутулый. Но, может, он таким казался, потому что сгибался чуть не до земли.
– Но это вряд ли имеет отношение к убийству. Стреляли-то внизу, у реки.
– А может, убийца побежал оттуда в сторону Контрэскарп и здесь обронил пистолет по дороге, – важно заявил гарсон.
– Вот как! Думаете, это был сам убийца?
Прыщавый начинающий детектив махнул тряпкой:
– Вполне возможно. Я на всякий случай сразу позвонил в полицию.
Добровольный помощник следствия кинул на меня косой взгляд. Я понял, что он запоминает мои приметы, и пояснил свой интерес:
– Надеюсь, преступника найдут. Я хирург из Отеля-Дьё, вчерашний раненый скончался на моих руках, после этого трудно остаться равнодушным.
Гарсон, разумеется, не мог знать, какую непробиваемо толстую шкуру я вырастил с тех пор, как повстанцы Кучек-хана расстреляли всех моих больных в Реште, и кивнул с почтением. В этот момент распахнулась дверь «Ля Тур д’Аржана», и усатый кряжистый мужчина в длинном белом фартуке вытащил мешок мусора.
Я положил на стол десять франков:
– Сдачи не надо.
Гарсон ловко смахнул купюру со стола:
– Удачного дня, доктор.
Он продолжал бдительно следить за мной, пока я шел к входу в ресторан. Я не сомневался, что он тут же позвонит в полицию и доложит о подозрительном высоком блондине, вынюхивающем детали убийства.
Усач из «Ля Тур д’Аржана», заметив меня, нахмурился:
– С газетчиками не разговариваю!
– Я не газетчик. Моя жена, мадам Воронин, вчера была среди гостей месье Люпона. Она забыла у вас шляпку. Такую черную, с вуалеткой.
Он взглянул на меня с любопытством:
– Ах вот как? Прошу прощения, месье!
Он вошел внутрь, спустя пару минут вернулся с чем-то, напоминающим остывшую лаву Везувия с облаком дыма в виде вуали.
– Простите, жена очень переживает по поводу случившегося. Вы что-нибудь видели, слышали?
Швейцар припрятал купюру с той же профессиональной ловкостью, что и гарсон:
– Я все рассказал полиции.
– Я не полиция, я муж, – я повертел в пальцах еще десять франков, – расскажите мне все, что интересно мужу.