Смертный бессмертный

Шелли Мэри

Лостендардо подошел ближе. Это был человек в расцвете лет, высокий и крепкий; казалось, он способен сокрушить хрупкого юношу одним ударом. Каждая черта лица говорила о борьбе страстей и о том чудовищном эгоизме, что способен и самого себя принести в жертву утверждению своей воли: черные брови были нахмурены, глубоко посаженные серые глаза смотрели прямо и жестко, во взгляде читалось, что он не щадит ни себя, ни других. Казалось, улыбка никогда не касалась этих сурово сжатых губ; высокий, уже лысеющий лоб был испещрен тысячью морщин.

– Откуда у тебя это кольцо? – поинтересовался он с наигранным бесстрастием.

Риккардо поднял глаза и встретился с ним взглядом.

В глазах Лостендардо вспыхнуло пламя.

– Деспина! – вскричал он, сжав ее руку в своей великанской ладони. – Об этом я молился день и ночь – и вот ты здесь! Нет, не пытайся со мной бороться; ты моя; клянусь своим спасением, я больше не позволю тебе убежать!

– Я сама отдалась в твои руки, – спокойно отвечала Деспина. – Уже из этого ты видишь: я не страшусь никакого зла, что ты можешь мне причинить, – иначе меня бы здесь не было. Я не

боюсь тебя, ибо не боюсь смерти. Так отпусти мою руку и выслушай. Я пришла во имя добродетелей, которыми ты когда-то гордился, во имя всех благородных чувств, великодушия, былой верности. Верю, что, когда ты меня выслушаешь, твоя героическая натура начнет вторить моему голосу, и Лостендардо покинет ряды тех, кто бесконечно далек от всего великого и благого.

Лостендардо, казалось, ее почти не слушал. Он взирал на нее с торжеством и злобной радостью – и если продолжал сжимать ее руку, то не из опасения, что она убежит, а скорее из удовольствия ощущать над ней свою власть. На бледном лице и в застывшем взгляде Деспины ясно читалось: если она боится – то лишь собственной слабости; высокий замысел вознес ее над страхом смерти, и к любым событиям, неспособным помочь или повредить цели, приведшей ее сюда, она остается безразлична, как мраморная статуя. Оба молчали; наконец Лостендардо подвел ее к креслу и усадил, а сам встал напротив, скрестив руки на груди, глядя на нее с торжеством.

– Что ж, говори! – отрывисто приказал он наконец. – Что привело тебя ко мне?

– Я пришла просить, чтобы ты, если не можешь поддержать принца Коррадино в грядущей борьбе, по крайней мере, не участвовал в войне и не мешал ему взойти на трон предков.

Лостендардо расхохотался. Смех эхом раскатился под сводчатой крышей; но даже эхо, хоть и напоминало пронзительный вопль хищника, вонзившего когти в сердце врага, звучало не так дико и бесчеловечно, как сам хохот.

– И как же ты намерена убедить меня подчиниться? – воскликнул он. – Этот кинжал… – и он коснулся рукояти оружия у себя на поясе, – еще запятнан кровью Манфреда – и скоро напьется крови этого юного глупца!

Подавив ужас, рожденный в ней такими словами, Деспина ответила:

– Способен ли ты терпеливо меня выслушать?

– Готов уделить тебе несколько минут, и, если не буду так же терпелив, как в Палаццо Реале [77] , пусть прекрасная Деспина меня извинит. Долготерпение не принадлежит к чтимым мною добродетелям.

– Верно, ты увидел меня впервые в Палаццо Реале в Неаполе. Ты был ближайшим другом Манфреда; тебя он избрал своим наперсником и советником. За что же ты его предал? Не вздрагивай от этого слова: вся Италия и даже те, что называют себя твоими друзьями, повторили бы его. Отчего же ты так унизил и очернил самого себя? Причиною ты называешь меня, но я в этом неповинна. Ты встретил меня при дворе своего господина; я была фрейлиной королевы Сибиллы – и в душе моей, неведомо для меня самой, уже зародилась готовность принести сердце, душу, волю, всю себя на алтарь живого святилища, воплотившего в себе все самое благородное, самое божественное в человеческой природе. Дух мой почитал Манфреда как святого; сердце во мне замирало, когда взор его падал на меня. Я чувствовала это, но не понимала. Ты пробудил меня от сна. Сказал, что любишь меня – и, словно в слишком правдивом зеркале, отразил мои собственные чувства; я увидела себя – и содрогнулась. Но страсть моя была глубока и вечна; это меня спасло. Я любила Манфреда. Любила солнце за то, что его согревает, воздух – за то, что он им дышит; обожествляла самое себя, ибо мое сердце стало ему храмом. Я посвятила себя Сибилле, ибо она была его женой, и никогда ни в мыслях, ни во снах не оскверняла чистоты моего чувства к нему. За это ты его возненавидел. Он не ведал о моей страсти; сердце мое хранило ее, как сокровище – и напрасно ты стремился отнять у меня этот клад. Скорее я рассталась бы с жизнью, чем с преданностью государю. Так ты стал предателем. Манфред погиб – и ты думал, что теперь я о нем забуду. Но любовь стала бы насмешкой над человечеством, не будь иллюзией сама смерть. Как может умереть тот, кто бессмертен в моих мыслях – мыслях, объемлющих вселенную, заключающих в своих пределах вечность? Что с того, что его земное одеяние сброшено, словно скошенный сорняк? – Манфред живет в моей душе, такой же прекрасный, благородный, цельный, как когда я впервые услышала его голос; нет, теперь его жизнь более полна, более истинна. Прежде он существовал лишь в скромном святилище, заключавшем в себе его дух – теперь же стал частью всего; этот дух окружает меня, проникает в меня; при жизни мы с ним были разделены, но смерть соединила нас навечно.

77

Королевский дворец в Неаполе.

Лицо Лостендардо пугающе потемнело. Деспина умолкла; он ждал, словно море перед штормом, словно грозовая туча, готовая пролиться дождем. Буря страсти, вздымающаяся в его сердце, была слишком сильна, чтобы найти себе быстрое излияние; гнев копился и клубился в глубинах его души в ожидании первой молнии и раскатов грома.

– Твои доводы, красноречивая Деспина, – заговорил он наконец, – поистине неопровержимы. И как хорошо служат твоей цели! Я слышал, Коррадино теперь в Пизе; ты наточила мой кинжал – и, прежде чем роса завтрашней ночи заржавит его лезвие, за твои оскорбительные слова я отплачу делом!

– Как же ты ошибаешься во мне! Неужто моя любовь тебя оскорбляет? Лостендардо, когда ты впервые меня узнал, я была неопытной девушкой; я любила, не зная, что такое любовь, и, заключив свою страсть в узкие пределы, поклонялась Манфреду, как каменному идолу, которого можно разбить – и тем уничтожить. Теперь

я стала иной. Прежде я могла обращаться с тобой презрительно или гневно, но теперь эти низменные чувства мертвы в моем сердце. Меня воодушевляет лишь одно: жажда иной жизни, иного бытия. Странное место наша земля – все доброе быстро ее покидает; и не сомневаюсь, что, стоит мне достаточно возвыситься над человеческими слабостями, – придет и мой черед покинуть это место скорби. Я готовлюсь лишь к этому мигу; и, стремясь стать достойной единения с тем отважнейшим, благороднейшим, мудрейшим из людей, что прежде украшал человечество, но теперь его покинул, я посвятила себя борьбе за его праведное дело. Ты несправедлив, если полагаешь, что в моих словах есть хоть капля ненависти, что сейчас, когда я пришла и по доброй воле отдалась на твою власть, к моей преданности делу примешались какие-либо низменные чувства. Можешь навеки заточить меня в подземельях этого дворца, как шпионку гибеллинов, можешь казнить, как преступницу. Но прежде, чем так поступить, ради самого себя – остановись, задумайся над выбором, который я предлагаю тебе: выбором между славой и бесчестием. Вспомни свою прежнюю любовь к Швабскому дому; подумай, что ты, ныне заклятый враг его наследника, можешь стать его ближайшим другом и из всех сердец исторгнуть себе хвалы за то, что вернешь Коррадино власть и почести, которые принадлежат ему по праву. Сравни этого принца с лицемерным, кровожадным, бесчестным Карлом. Когда погиб Манфред, я уехала в Германию и жила там при дворе графини Элизабет – и ежечасно была свидетельницей добродетелей, талантов и душевной высоты Коррадино. Отвага его духа превозмогает слабость неопытной юности; в нем воплотилось благородство всего Швабского дома, а кроме того, чистота и доброта, привлекающие к себе уважение и любовь даже старых, умудренных жизнью придворных Фридриха и Конрада. Ты отважен – и был бы великодушен, если бы пламенные страсти, подобно лесному пожару, не уничтожили в своей ярости все твои благородные чувства; как можешь ты служить орудием Карла? Его недобрый взгляд и хитрая усмешка ясно говорят о низости души. Алчность, жестокость, грубость, притворство – вот его главные свойства, и каждое из них делает его недостойным захваченного престола. Пусть возвращается в Прованс и там деспотически властвует над изнеженными, угодливыми французами; но итальянцы рождены свободными, и им нужен иной властитель. Они не могут склониться перед тем, кто обратил королевский дворец в притон менял, чьи полководцы – ростовщики, придворные – торговцы или монахи, кто подло присягнул на верность врагу свободы и добродетели Клименту, убийце Манфреда. Король их, как и они сами, должен быть облачен в броню доблести и простоты; украшения его – копье и щит, сокровища – благосостояние подданных, войско – их непоколебимая любовь. Карл видит в тебе орудие; Коррадино увидит друга. Карл сделает тебя ненавистным тираном провинции, стонущей под твоим игом; Коррадино – правителем процветающего и счастливого народа…

Она осеклась, умолкла на несколько мгновений, а затем продолжала:

– Хотела бы я понять по твоему лицу, находят ли мои слова хоть малый отклик в твоем сердце! В последний раз мы виделись в Неаполе. Тогда, быть может, я тебя ненавидела; теперь нет. Тогда твои проклятия Манфреду воспламенили во мне гнев; но после смерти его, как я и сказала, в моем сердце умерли все чувства, кроме любви, – и, думается мне, там, где есть любовь, вражде не место. Ты говорил, что любишь меня; и, хоть в былые времена та любовь была сестрой ненависти, а после – бедной узницей в твоем сердце, под охраной гнева, ревности, презрения и жестокости – все же, если то была любовь, мне думается, ее божественная природа должна очистить твое сердце от низменных чувств; и теперь, когда я, невеста Смерти, уже не принадлежу миру сему, быть может, добрые чувства пробудятся в твоей груди и склонят прислушаться к моему голосу? Если ты в самом деле меня любил, неужто теперь не станешь мне другом? Неужто не сможем мы рука об руку идти одним путем? Вернись к былой вере; и теперь, когда дверь в прошлое запечатана смертью, пусть дух Манфреда увидит с небес, как его раскаявшийся друг станет надежным союзником его преемнику, последнему и лучшему из отпрысков Швабского дома!..

Деспина умолкла; вид мрачного торжества, озарившего лицо Лостендардо, как озаряет окрестности ночной пожар, заставил ее прервать свои речи. Он не отвечал; однако, если прежде стоял неподвижно, вперив в нее взор – теперь принялся ходить по залу взад-вперед, опустив голову, словно обдумывая какой-то план. Неужто взвешивал ее доводы? Если сейчас он колеблется – несомненно, великодушие и прежняя верность возьмут в нем верх! И все же она не осмеливалась надеяться; сердце ее сильно билось; она упала бы пред ним на колени, но боялась пошевелиться, ибо ее движение могло нарушить ход его мыслей и остановить поток добрых чувств, которые, как она надеялась, в нем пробудились; она подняла взгляд и начала беззвучно молиться. Несмотря на яркий свет свечей, в темном окне мерцала одна далекая звездочка; взгляд Деспины остановился на ней, мысли обратились к бесконечному простору и вечности, символ которых мы видим в звездах; ей подумалось, что это дух Манфреда, и всей душой она обратилась к нему, молясь, чтобы он вселил благой свет в сердце Лостендардо.

Несколько минут прошли в напряженном молчании; наконец Лостендардо приблизился к ней.

– Деспина, позволь мне поразмыслить над твоими словами; завтра я дам ответ. Оставайся во дворце до утра, а наутро сама сможешь судить о моем раскаянии и возвращении к былой вере.

Он говорил с намеренной мягкостью. Лица его Деспина не видела: он стоял спиной к свету. Она подняла взгляд – звездочка в окне над головой Лостендардо мигнула, и это показалось ей добрым знаком. В сильном волнении мы порой становимся подвластны самым странным суевериям, а Деспина жила в суеверные времена. Ей подумалось, что звезда велит ей повиноваться и обещает защиту Небес; и верно, откуда еще ей ждать защиты?