Шрифт:
Стать судьей
Бом, бом, бом. Сбитые каблуки гулко ударяли по металлу. Странный звук, неправильный. Он привык ходить по асфальту или брусчатке, на худой конец по земле. В центре города всё осталось таким же, как и пятьдесят лет назад. А снаружи город заковали в стальное кольцо. Так что из самолета можно было увидеть колесо от старой телеги, слегка согнутое с востока. Железные дороги как спицы разбегались во всех направлениях. Холодный металл грелся на солнце, затем отдавал своё тепло жителям. В жаркое лето горожане оказывались на сковородке без антипригарного покрытия:
Бом, бом, бом. Неправильный звук. Мимо одно за другим проезжали такси, их кузов светился пурпурным светом – машина занята. Но Кир и не думал пользоваться их услугами. Последнюю в своей жизни дорогу он хотел пройти сам. Может быть, это шанс обдумать всё ещё раз? Что ж, может быть. Хотя решение уже принято и пути назад нет. Кровь мужчины кипела, окатывая сердце, а заодно и желудок жаркой волной. В лицо дул легкий ветер, оставляющий на губах привкус ржавчины. Глаза Кира блестели. То ли от решимости, то ли единственной самовольной слезы, которую все же вытолкнули задавленные чувства.
– Будь ты проклят! – Кричала ему в спину жена.
– Молю тебя, – стонала мать, ползая на коленях по двору.
Лишь дочка молчала. Ангелина. Ангелок. Папа в командировку. В три года проще сказать так.
– Надолго? – с серьезным видом спросил маленький человек.
«Навсегда» – чуть не слетело со сцепленных губ. Но Кир лишь сдержанно кивнул, в последний раз накручивая её золотые кудри на указательный палец.
Жена объяснит. Потом, когда успокоиться. Когда-нибудь. Он на это надеялся.
Уходить было тяжело. Сейчас Кир жалел, что не ушел ночью. Но он хотел попрощаться. Хотя бы так: с проклятиями и надрывными криками. Щеку до сих пор грел поцелуй дочери, и даже ржавый ветер не мог сдуть его с пропитанной любовью кожи.
Бом, бом, бом.
Кир заметил клочок сухой земли и перескочил на него. Так-то лучше. Металл накатывал на землю кривой волнистой линией. Такие шрамы были повсюду. Кир искренне не понимал, чем железные дороги лучше старых асфальтовых. Разве что магнитным машинам над ними летается лучше. В подтверждение этих слов из-за угла магазина выплыла видео панель. Она лавировала на уровне лица, плавно, как привязанный к руке воздушный шарик с гелием. Чёрный, словно заштрихованный грифелем экран ожил.
«Стань судьей!» – кричали алые буквы, и их мерцание запросто могло спровоцировать приступ эпилепсии.
«Стань судьей!»
Кир не сомневался, что эти буквы написаны кровью. Кровью, с которой вскоре смешается и его собственная.
Мужчина шел бодро, не давая себе поблажек. Панель следовала точно перед ним, изредка меняя курс, чтобы облететь фонарный столб.
«Стань судьей!»
Невольно Кир вспомнил какой-то бестолковый роман, который читал от скуки. Там главный герой работал промоутером, кажется, так это называлось. Таскал на себе здоровенный щит с рекламой магазина ювелирных украшений. Теперь нужды в этом не было. Экран прилипал не хуже человека.
«Стань судьей!»
Вспышки становились долгими и резкими. Кир почувствовал боль в виске, словно сквозь него пропихивают гвоздь.
– Стану, стану, отвяжись. – Буркнул он и отмахнулся как от навязчивой мухи.
Возможно, железку удовлетворил ответ, а возможно в её программе был заложен лимит не больше десяти секунд на человека. Так или иначе, на следующем перекрестке экран сбежал на другую улицу, прильнув к тощему парню с вытянутым как гороховый стручок лицом.
Раньше эти экраны навязывали кислое пиво, которое совсем разучились делать, еду в таблетках, для тех, кому время важнее удовольствия и приставки виртуальной реальности, для тех, кому удовольствие важнее времени. А потом всё перешло в руки закона, правительства, кого там ещё.
Началось всё с Харитонова. Судья Харитонов. Кир запомнил эту фамилию, потому что его школьный сосед по парте носил точно такую же. Но этому Харитонову было далеко за семьдесят. Возраст, когда перестаешь верить в жизнь насущную и начинаешь верить в загробную. Вряд ли – служитель Фемиды – Харитонов задумывался о своей душе, когда направо и налево вершил правосудие. Что влияло на его вердикты известно одному Богу, а следственному комитету доподлинно известно, что пара десятков человек отбывали сроки зря. Многие из них не дождались оправдания и полегли в тесных камерах от болезней, спровоцированных чаще всего расшатанной до дикого скрипа нервной системой. А ведь на каждого запертого невиновного приходился как минимум один свободный и повинный.
Но Харитонов не стал козлом отпущения. Он стал звездой, сменив мантию на рясу. Его проповеди транслировали по всем каналам.
«Разве могу я – человек – судить другого человека?»
«Разве не наш удел – вечно ошибаться? Признавать ошибки, каяться и искать новые пути, совершая при этом новые ошибки?»
Иногда Харитонов не брезговал и выдержками из Библии.
«Не судите, да не судимы будите!» – Ревел он, многозначительно тряся мясистыми кулаками, на которых невозможно было различить ни одной костяшки пальцев.
«Мы не можем судить честно и непредвзято. А значит, не будем судить вовсе» – вторили ему с другой демократической трибуны.
И люди соглашались. Хлопали в ладоши. Кивали.
Потому, что это гуманно.
А у тех, кто не мог настолько гуманно и демократично мыслить, в глазах читался ужас. Ужас за свою жизнь, жизнь своих детей. Кир видел его отблеск каждое утро, когда брился. Он пытался понять, как его дочь будет ходить в школу одна, как будет гулять по вечерам, когда начнет интересоваться мальчиками, как будет жить среди зверей, выпущенных из клеток?
Но способ был найден.
Когда архиепископ, биохимик, нейрохирург, физиолог, биоэнергетик, мистик и ещё черт знает кто, собираются в одном месте, не знаешь, чего и ждать.
Областная больница на несколько недель стала резиденцией этой разношерстной компании. Вокруг здания ежедневно собирались пикеты. С одной стороны, ликующие реформаторы, с другой напуганные консерваторы, а между ними кордон полицейских – шрам между металлом и асфальтом.
Кир работал в этой больнице и проталкивался через бурлящую толпу каждый вечер, когда выходил из оскверненных черной краской дверей. От этого зрелища ему всегда становилось грустно. Грусть казалась даже сильнее страха, она щемила сердце и делала руки ватными. Он считал, что в парке перед стационаром, как и во всем городе, царит бессмысленность. Что люди запутались в своих благих начинаниях и скверных продолжениях. Запутался и он сам. Запутался так, что теперь не понятно по какой дороге идти: по железной, по асфальту, или вовсе найти поросшую волжанкой и воронцом лесную тропу?