Смещение
Шрифт:
Ни о чем плохом он не подумал. Да, странно, но и только. Он прошел мимо спальни отца и прислушался. Тихо. Еще одна странность. Вставал отец рано, никогда не валялся в кровати.
Что-то кольнуло… Нет, он все еще ни о чем не думал, просто отмечал странности. Это, это и еще это. Почему дверь в кабинете распахнута, а в спальне закрыта? Почему так тихо, если отец уже встал, но на работу еще не уехал?
И тогда он потянул на себя дверь. Только сейчас, полвека спустя, он задал себе этот вопрос. Почему он в то утро потянул на себя дверь спальни, чего никогда прежде не делал?
Все, что было потом, запомнилось плохо – обрывки, как кадры изодранной в клочья киноленты.
Марк еще из коридора увидел – отец спит, лежа почему-то поперек постели. Одетый. И ноги свисают. Отец мертв, понял Марк. Вот так – посмотрел и понял. Может, потому что отец не дышал? Но как Марк мог видеть это из коридора? Не мог. Он это понял потом, подойдя и увидев… точнее, не увидев того, что ожидал. Пиджак на груди отца был неподвижен. Так не бывает. Одежда должна подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Человек дышит…
Но он уже знал, что отец ушел и не вернется. Протянул руку и дотронулся пальцами до холодной щеки. И тогда возникла первая мысль, он ее запомнил, потому что она была такой же бессмысленной, как смерть. «Он даже сейчас не обращает на меня внимания», – обиженно подумал Марк.
Постоял и пошел будить мать.
А бумаги надо, пожалуй, показать какому-нибудь физику. Или математику. Но среди знакомых Марка не было никого, кто разбирался бы даже не в формулах, а в простом… ну, например… биноме Ньютона.
«Может, там все-таки есть пара человеческих слов. Может, Дик невнимательно смотрел. Для него формулы – как заклинания черных магов. Он их боится. Перелистал страницы и не обратил внимания на несколько фраз, затерявшихся среди математических знаков. А я их увижу. Непременно».
Почему-то он был в этом уверен.
В конце июля было жарче, чем в июне, когда Марк улетал на гастроли. Естественно, сказал он себе, раскладывая по ящикам, развешивая на вешалках и выбрасывая в корзину с грязным бельем многочисленные рубашки, майки, джинсы – всю одежду, которую возил с собой и надел, скорее всего, только раз, а что-то ни разу. Естественно, подумал он, лето жаркое всегда – во всяком случае, там, где он жил в юности и в зрелые годы. А сейчас он почувствовал себя старым, хотя какая это старость – семьдесят будет только в будущем году. Семьдесят! Рэй Коннифф ушел в восемьдесят шесть, Азнавур – в девяносто четыре, Грэм Джексон и сейчас поет – в свои восемьдесят два. Марк чувствовал себя лучше, чем в пятьдесят, – просто потому, что за прошедшие двадцать лет появились атродин, мескотам и множество других препаратов.
Марк бросил в корзину последнюю рубашку и заставил себя думать о другом. Было о чем – всегда было о чем подумать, чтобы не вспоминать, как он отвозил Луизу в больницу.
Стоп. Так что там в этих формулах? Заехать к Кодинари завтра с утра или попросить адвоката приехать сюда, на Джеральд-стрит?
Пожалуй…
– Офис доктора Кодинари, – сказал он в телефон и услышал в ответ пьеску собственного сочинения, написанную в двадцать три года, легкую и приятную на слух. «Сегодня день особый, сегодня мы вдвоем…» Вдвоем, да. С Кэтти. Луизу он тогда еще не знал, а с Кэтти было… хм… тогда он считал, что было хорошо, как потом с Маргарет, но все происходило до Луизы и того случая на репетиции, когда он забыл слова во втором куплете, и девушка, стоявшая у сцены (как она попала в зал?), подсказала ему…
– Добрый вечер, Марк, – произнес обволакивающий голос адвоката. – Я ждал вашего звонка.
– Добрый день, Дик. – Марк не хотел, чтобы в голосе чувствовалась усталость. Голос звучал бодро – во всяком случае, Марку так казалось – точнее хотелось, чтобы было именно так.
– Вы в порядке? – спросил Кодинари, и Марк понял, что скрывай-не скрывай, а все равно… И нечего играть.
– Да… – протянул он. – Если не считать, что я одновременно хочу спать и проснуться. И еще…
Он не хотел говорить, само сказалось:
– Наверно, это была моя последняя гастроль, Дик. То есть не наверно, а точно – последняя.
– Марк, вы это говорите в четвертый раз – вам назвать даты? – Голос у адвоката стал сухим, как марсианский реголит. – Отдохните, смена часовых поясов, конечно, штука тяжелая в вашем возрасте, но… Господи! – неожиданно воскликнул он. – Какие ваши годы? О чем вы?
– Поговорим об этом потом, – с готовностью согласился Марк. – Я бы хотел взглянуть на бумаги. Там действительно нет ни одного слова, только формулы?
– Есть, – хмыкнул Кодинари. – Но они так скрыты в лесу математических значков, что углядеть их с первого раза невозможно. Правда, это не те слова, каких вы ждали.
Ждал? Он не ждал никаких слов. От отца? Нет, конечно. Он вообще ничего не ждал. Полвека спустя?
– Что за слова?
– Ах… «Из формулы четыре следует, что…», «если здесь использовать приближение Лагранжа, то…».
Приближение Лагранжа. Знакомые слова. Отец, говорят, изобрел этот метод расчета, когда жил с мамой и маленькой Лиз в копенгагенском отеле «Бетчелор». Встреча с Бором закончилась полным фиаско, Старик слушал молодого выскочку, но не слышал. Или слышал, но не воспринимал. Говорят, отец впал в депрессию, мама его утешала – своеобразно, да! – мол, неважно все это, в жизни главное любовь, а мы любим друг друга, и что для нас значит мнение этого динозавра… великого, пусть великого, но… Марк хорошо представлял, что ответил отец. Ничего. Он всегда отвечал молчанием на попытки мамы поговорить о делах домашних, понятных и необходимых. Говорят, тогда, в гостинице, отец придумал новый способ вычислений – использование множителей Лагранжа («знал бы я, что это такое!»).
– Дик, вы могли бы приехать ко мне часов в десять? Завтра? Раньше я не проснусь, а в полдень у меня… не помню что, надо посмотреть. Намечено было еще до отъезда… Да! Интервью у Энди Коплера.
– У самого Коплера! – воскликнул Кодинари. – И вы мне это говорите только сейчас! Ну, знаете, Марк!
– Да ладно, Дик. Лет двадцать назад я бы не забыл. А теперь как-то все равно.
– Буду у вас в десять, – нарочито обиженным тоном заявил адвокат. Обо всех своих интервью и выступлениях, не внесенных в контракты, Марк должен был ему докладывать, таков договор. Докладывать, оповещать, информировать.
Я просто забыл, хотел сказать Марк. Пять часов до отлета. Голова была кругом. Багаж сложен, но не проверен. Диксон куда-то пропал, он не первый раз устраивал такое накануне гастролей, выгоню к чертовой матери, нет, не выгоню, конечно, такого ударника днем с огнем не сыскать, но и совесть иметь надо… В общем, забыл он об интервью, и не стоит из-за этого дуться. Одним интервью больше, одним меньше…
– Извини, Дик… Жду тебя.
– Будь здоров, фрателло, – совсем другим тоном сказал Кодинари и отключился.