Смотрители маяка
Шрифт:
Девятнадцать дней
Яркое солнце – идеальные условия для смены Фрэнка; моряки являются поздно, прямо перед обедом, со словами, что лодка не заводилась. Что ж, отличная погода для его отъезда и возвращения Винса, который даже при неспокойной воде с легкостью высаживается на площадку. Винс молод, черноволос и носит усы в стиле «Супертрэмп». Обустраивается он довольно быстро. Все на своих местах, и мы много раз практиковались в распаковке вещей, чтобы легко и быстро возвращаться к своим обязанностям. В водонепроницаемой сумке приехали письма
– Вот и все, – говорит Винс. – Брежневу луна не светит.
Мы ждем жратву, а Винс рассуждает о советской ракете, которую в прошлом месяце запустили в космос, но она взорвалась в воздухе. Так странно слышать о том, что происходит в реальном мире, в другом мире. Тот мир может исчезнуть за секунду, а для нас ничего не изменится. Не уверен, что мне нужен тот, другой мир. Любой город, любая комната шире, чем два человеческих роста, кажутся несерьезными, яркими и излишне усложненными.
– Чертовы коммунисты, – говорит Билл. – Что за разговоры о кучке прибабахнутых зануд? Что хуже – угроза войны или сама война?
– Без вариантов, мужик, – отвечает Винс. – Я пацифист.
– Ну конечно, чего от тебя ожидать.
– А что не так?
– Пацифизм – предлог для того, чтобы ни хрена не делать. Только отращивать бороду и усы и трахать весь Лондон.
Винс откидывается в кресле и курит. Он с нами только девять месяцев, но уже так привычен, как кухонный шкаф. Я повидал десятки смотрителей, но к некоторым привязываешься сильнее, чем к другим. Не уверен, правда, что он нравится Биллу.
– Ревнуешь, – говорит он Биллу.
– Иди к черту.
– Когда тебе было двадцать два года?
– Не так давно, как ты думаешь, придурок.
Так они и общаются, Винс дразнит Билла стариком, хотя тому всего лишь тридцать с небольшим, а Билл огрызается. По идее, всем должно быть смешно, но когда дело касается Билла, никогда не можешь быть уверен. Он никогда не вел такой образ жизни. В двадцать лет он был уже женат, и Дженни планировала детей. И он уже работал на маяках.
Винс привез с суши окорок, и теперь он жарился на плите вместе с яйцом, брызгаясь и издавая невероятный аромат. Мы с Биллом уже две недели не ели свежего мяса, и консервы лучше, чем ничего, но они не сравнятся с настоящей едой. Довольно быстро все, что достается из консервной банки, приобретает один и тот же вкус – вкус жестянки, и неважно, что это – фруктовый коктейль или кусок ветчины «Спэм». На самом деле «Спэм» неплох, если его приготовить, но если его просто плюхнуть на тарелку холодным, как обычно делают Винс и Фрэнк, то недолго стать вегетарианцем.
Сегодня готовит Билл; у него получается лучше, чем у любого из нас. Винс бесполезен, а я неплох, но я не такой энтузиаст, потому что я много готовлю на берегу в отличие от Билла. Его жена все делает сама. Билл говорит, это все равно что быть в тюрьме, когда все делают за тебя, «только задницу не вытирают», а потом Винс возражает, что это непохоже на тюрьму, потому что в тюрьме нет апельсиновых меренг и ромовых баб и женщины не предлагают сделать массаж ног, не так ли? Билл говорит, что ты в этом понимаешь, плут. И тут вступаю я, чтобы сгладить обстановку, пока они не разругались вдрызг.
Винс говорит:
– Что ты думаешь, мистер ГС?
– Насчет чего?
– Пусть
Мне хочется сказать, что все эти обсуждения холодной войны, Никсона, СССР и планов японцев совершить налет на Москву кажутся мне совершенно бессмысленными. Если все, что у нас есть – это башня и товарищи, с которыми мы живем на ней, просто живем, ничего не ожидая и ни во что не вмешиваясь, с которыми мы зажигаем свет ночью и гасим его на заре, спим и бодрствуем, говорим и молчим, живем и умираем, нельзя ли обойтись без всего остального?
Но вместо этого я отвечаю:
– Надо хранить мир, пока возможно.
И, надеюсь, у меня получится это в течение этой вахты.
Но разговоры Винса о ракетах напоминают мне о том, что было много лет назад. На Бичи-Хед занимался рассвет, я был один на маяке, солнце вот-вот должно было взойти, и тут я увидел, как в море что-то упало. Было тихое туманное утро, настолько раннее, что еще можно было увидеть звезды, и такое прекрасное, что казалось, будто рай где-то рядом, только надо поднять взгляд и посмотреть, и тут эта блестящая металлическая штука вылетела из ниоткуда и бесследно скрылась в воде. Не знаю, какой она была величины и насколько далеко от меня, потому что с моей точки наблюдения море кажется неизменным.
Я видел это и не могу это объяснить. Обломок самолета, закрылок или спойлер – вот объяснение, я это знаю, знаю; но в том, как оно летело, как падало, была особенная динамика, грация и цель, которую я не могу описать. Я никому не сказал, ни мужчинам, с которыми работал, ни Хелен. Но я подумал, что это был ты.
Ты подарил мне бесценный подарок, и я тебе благодарен.
В спальне всегда темно, потому что обычно здесь кто-то спит или пытается уснуть в любое время дня и ночи. Зимой постоянная темнота дезориентирует, и в сиротливом окне не отличить закат от рассвета. Когда я закрываю дверь и вижу свою безжизненную мягкую руку, мне кажется, будто она принадлежит не мне, а более молодому человеку, который в другой вселенной открывает дверь, а не закрывает.
Книга, которую я читаю, называется «Обелиск и песочные часы» и рассказывает об истории времени. Я нашел ее в благотворительном магазине «Оксфам» на центральной улице в Мортхэвене. Я представил, что впоследствии смогу увидеть все, о чем читаю: египетские пирамиды, храмы Южной Америки, висячие сады Вавилона. Когда – неважно; главное – это ощущение возможности, которое у меня есть.
После свадьбы мы с Хелен ездили в Венецию. И провели неделю, питаясь хлебом с маслом и ветчиной, розовой и тонкой, как папиросная бумага. Мы бродили по промозглым улицам и под мостами, где пахло яйцами и солью. Сейчас он кажется мне нереальным – тонущий мир теней и воды с золотыми крышами и звенящими колоколами.
Обложка «Обелиска» мягкая, на ней изображены солнечные часы. На башне мы измеряем время днями: на сколько дней продвинулся каждый из нас в своей восьминедельной вахте. Хелен говорит, что заключенные в тюрьме так же отмечают мелом срок на стене, и, наверное, так и есть. В Древнем Китае умели измерять время по свече. Чертили линии на воске и следили, какая часть свечи растаяла, и часы не терялись. Можно было собрать воск и снова отлить свечу, если хотелось. И снова завладеть тем же временем.