Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг.
Шрифт:
Естественно, инструкции приходили, их передавал нам военный атташе Франции в Вашингтоне. Все они были похожи одна на другую как две капли воды: ожидать следующей инструкции. И мы ждали. Шесть недель. Да, шесть недель Генеральный штаб, если так можно выразиться, держал нас в подвешенном состоянии на берегах Тихого океана. И шесть недель мы пользовались и даже злоупотребляли теми безумными возможностями, которые жизнь неожиданно нам подарила.
По прибытии, едва мы вышли из поезда, нас окружила ликующая толпа. В числе первых были журналисты, фотографы, кинооператоры. Следом за ними женщины… Женщины в форме Красного Креста, в костюмах, в пальто, пожилые, совсем юные, продавщицы, официантки, миллионерши. Все кричали,
Всех нас поселили в одном отеле, самом роскошном отеле города — отеле San Francis. Когда мы заказывали стаканчик в баре, бармен отказывался брать с нас деньги. Комнаты тоже ничего нам не стоили, дирекция отеля предоставила нам их бесплатно. Даже на улицах, если мы брали такси, то заплатить нам не удавалось — от денег водители отказывались. Мы перемещались с одного приема на другой, с одно торжества на другое, из ночного клуба в ночной клуб, и повсюду, где бы мы ни находились, все приветствовали нас стоя, и мужчины, и женщины. А оркестр играл сначала Марсельезу, потом «Мадлон» [1] .
1
Популярная песня, впервые ее исполнил певец Бак в 1914 году. Своим успехом песня обязана военному театру, где Бак спел ее для фронтовиков.
Среди военного состава, естественно, существовала служебная иерархия. Механики, клерки, те, кто был в наряде, короче говоря, все те, кого мы по-дружески называли «нелетный состав», жили в небольших отелях, и уже тем более они не ходили на всякие торжества. Но город оказывал им такой же теплый прием, какой встречали мы. Они вели беззаботную жизнь. Приглашения сыпались как из рога изобилия. Обед у кого-нибудь дома или в ресторане, вечеринки в барах, прогулки по Сан-Франциско и его великолепным окрестностям, приглашали даже на свадьбы…
Зато просили подарить на память нашивки младших офицеров, ордена у тех, кто их носил. А когда уже не осталось ни нашивок, ни военных крестов, в ход пошли фуражки, когда и их не стало, то некоторые додумались разрезать на мелкие кусочки собственные обмотки.
Многие дарили все это от чистого сердца, по инерции, если так можно сказать. Но были и не столь восторженные личности. Они продавали эти сувениры. И я уверен, что именно они первыми придумали использовать в качестве подарка обмотки. Впрочем, нашивки, фуражки, обмотки большей части нелетного состава были уже не нужны. Они попросту были не пригодны к военной службе или вследствие физических недостатков, или по причине ранения, полученного на войне. Многие из них получили приказ о демобилизации во время нашего пребывания в Сан-Франциско. А это значило, что наша эскадрилья, будучи уже бесполезной, таким образом становилась еще и недееспособной. Не хватало служб и не хватало механиков.
Что, однако, не помешало мне совершить полет. Со случайным знакомым. Американцем, одним из многих, одним из тысячи, с кем мы тут познакомились. Их было так много, что я не помню никого из них. Но этого я запомнил, его звали Фред. И не без причины.
Фред был военным летчиком из Сакраменто — столицы штата Калифорния, он пригласил меня посетить его эскадрилью. В офицерской столовой мы подняли бокалы за Францию, Соединенные Штаты, Калифорнию, авиацию, за погибших и живых. После чего он мне сказал:
— Идем, совершим небольшой полет.
К счастью, моя бдительность была усыплена немалым количеством алкоголя. Фред хотел поразить французского летчика, ветерана, повидавшего войну. Не очень удачная затея. В скромной, небольшой тренировочной развалюхе, совсем не предназначенной для выполнения трюков, разве что можно было сделать мертвую петлю, перевороты, бреющий полет на расстоянии двух метров от земли, да еще горки, которые ему удавалось выполнять у самой земли каким-то чудесным образом. Мне было запрещено выказывать какое-либо недовольство, как не мог я и остановить эту игру. Вопрос чести и достоинства. После каждой ужасной фигуры, которую выполняла эта развалина, Фред поворачивался ко мне и хохотал, я считал себя обязанным ответить ему таким же смехом.
Целый час фигур высшего пилотажа! И самолет приземлился, словно бабочка, севшая на цветок.
Моим единственным другом, в самом глубоком смысле этого слова, был Боб. Дружба между нами возникла мгновенно еще во Франции, с каждым днем она становилась все крепче благодаря нашим проделкам. За эти шесть недель мы редко появлялись порознь. Мы стали «ужасными братьями» Сан-Франциско.
Из всех этих чудесных дней и бессонных ночей в моей памяти остался только вкус незнакомых алкогольных напитков. Кто во Франции знал о скотче, хлебной водке и о невероятном количестве коктейлей, придуманных в Соединенных Штатах. Танцы до упаду. Никогда в жизни мы столько не танцевали, как в то время в американских городах. Все смешалось в этих танцах: джаз, новые па, конец войны. Мы танцевали, когда пили чай, во время коктейля, ужина, ужина после спектакля или вечеринки. Танцевали до рассвета, когда ели и пили, во время перемены блюд. Боб был великолепным танцором. Я — очень плохим.
В качестве объяснения я выдумал себе героическую сказку. Я рассказывал, что мой самолет сбили во время боя и я так и не восстановился после перелома правой ноги. Красивые женщины мной восхищались и относились с особой нежностью. Они с радостью соглашались проводить время рядом с раненым героем. Чтобы моя история казалась правдоподобной, я даже хромал. Чаще всего в разгар ночи я с трудом помнил, на какую именно ногу.
Выпивка, джаз, Марсельеза, «Мадлон», ощущение, что мы короли этого города, — все это объясняло нешуточный разгул страстей. Наступила ночь 31 декабря. Это была незабываемая ночь. Все тому благоприятствовало. Конец года совпал с окончанием войны, но было и нечто большее: приближавшийся неумолимо запрет на спиртное. Основные пункты сухого закона были приняты и одобрены. Но закон только еще должен был вступить в силу. Таким образом, в последний раз и так долго, в преддверии нового года, американцы могли пить любой алкогольный напиток в любом количестве, не боясь выпить какую-нибудь гадость и заплатив приемлемую цену. Город на целую ночь погрузился в безумие. У меня осталась пара-тройка воспоминаний…
Кто-то из моих друзей сидел за одним столом с американской парой в Tait's, одном из самых популярных ночных клубов города. Вдруг мужчина вскочил со своего места с бокалом в руке, на восхищенном лице блестели слезы, и прокричал:
— Да здравствует Франция! Да здравствуют французские летчики! Я что угодно для них сделаю! Я вижу, что вам нравится моя жена. Я ухожу. Я вас благословляю.
И он ушел.
Другое ночное заведение. Боба и меня подняли вверх двадцать рук, поставили на стол, и, пока нам наливают виски, мы должны были петь в двадцатый раз Марсельезу.
Одна из улиц Сан-Франциско… Два кабака напротив друг друга. Всего три шага — и ты в другом клубе. Ну что ж, делать нечего. Нас с триумфом перенесли на руках из одного заведения в другое. Один раз, второй, третий.
Деньги текли рекой. Золотые монеты, пять долларов, десять, двадцать долларов. Золото имело туже ценность, и не центом больше, что и казначейские билеты!
Несколько часов спустя я думал, что весь город, в прямом смысле этого слова, был пьян. Не только его жители, но и дома, деревья в парках, холмы, на которых раскинулся Сан-Франциско, пьяными были даже разноцветные фуникулеры, плавно ползущие, то вверх, то вниз по склонам холмов.