Сначала жизнь. История некроманта
Шрифт:
Если же им случалось попасться на глаза Мириным родителям, то доставалось уже самому Тосю. Дядька Сегорий вечно подзывал его к себе, и мерзко улыбаясь, расспрашивал, как у него дела, интересовался, как там мама и не ссорилась ли она с папой. Навязчиво предлагал взять с собой на дальние поля или поучить грамоте. Тось был не такой дурак, чтобы рассказывать ему о ссорах родителей, хотя те ссорились и еще как. Да и учиться грамоте предпочитал у тетки Фелисии, та хотя бы не доставала разговорами. Всего лишь один раз сказала, что Тось похож на отца, и все. Тось тогда посмеялся про себя, потому что этого сходства никто, кроме нее не видел. Его отец был русоволосым, голубоглазым и курносым, а сам Тось уродился чернявым и сероглазым. Глаза, в отличие от отцовских, у него были глубоко посажены, а нос вообще удался непонятно в кого — короткий, прямой, с высокой переносицей и резко очерченный, несмотря на детскую припухлость лица. А если к этому добавить оттопыренные уши и худобу, то картина получалась вообще неприглядная, это Тось и сам уже понимал. Деревенским он не нравился, они этого и не скрывали, и его кто за глаза, а кто и в глаза, называли подменышем, демоненком и Хельфовым отродьем. Разве что нагулянным ублюдком величать не решались — мать Тося имела крутой нрав, решительный характер и тяжелую руку, связываться с ней попросту боялись. Впрочем, Тось не сильно печалился по поводу своей внешней непривлекательности. Главное, что он нравился Мире, а до всех остальных ему и дела не было.
Глава 3.
«… вот уже более десяти лет я живу в Наирне и до сих пор не перестаю удивляться и задаваться вопросом: Род человеческий, что же ты такое? Кто сотворил тебя, выпустив в этот мир на боль и вечные муки? Говорят, что это сделал Создатель, но я уже не знаю, верить тому или нет. Я не хочу думать, что он был так жесток. Даже с животными, бессловесными и неразумными тварями он обошелся куда милосерднее….
Сегодня у меня на руках умерла пациентка. Девочка девяти лет отроду, совсем еще ребенок. Мой дар оказался бессилен ей помочь, я не смог ее исцелить. Горе матери мой язык не в силах описать, а мое сострадание к ним обоим так велико, что я захлебываюсь в нем, как в морских волнах. Люди, бедные, несчастные люди. Вы рождаетесь в муках, через боль и кровь, на короткую мучительную жизнь, в конце которой вас поджидает жестокая и беспощадная смерть. Смертная тьма все время рядом с вами, она внутри вас и снаружи, и нет вам способа укрыться от нее….
Но вы так стремитесь к жизни, что это не может не заслуживать уважения.
Сегодня, после того, как я вернулся домой, судьба решила жестоко подшутить надо мной, приведя ко мне в дом брата моей матери. Я был слишком расстроен потерей пациентки, чтобы думать о хороших манерах, но пришлось. Признаюсь, это далось мне с большим трудом, чем я ожидал. Все эти вежливые фразы и традиционные поклоны вдруг показались такими пустыми и никчемными….. Несомненно, есть в смерти и одно положительное качество — она заставляет ценить настоящую жизнь, жизнь без прикрас, без всей этой глупой красивой шелухи, которой мы, эльфы, так любим украшать ее.
Амилон, по-моему, это почувствовал, и намеками дал понять, что считает, будто жизнь среди людей огрубила и в какой-то степени очеловечила меня. Немного позднее, когда я испытал ощутимые трудности с пониманием одного из самых близких мне по крови существ, я осознал, что он, пожалуй, прав. Я слишком долго жил среди людей и слишком давно не общался с представителями своего народа. Я действительно очеловечился, но эта мысль по какой-то неведомой причине не вызвала у меня ни чувства стыда, ни ощущения позора. Именно сейчас я отчего-то считаю себя больше эльфом, чем когда-либо раньше.
Амилон предложил мне вернуться домой. Разумеется, я отказался. После того, как мой дар развернулся здесь во всю мощь, опять терпеть косые взгляды? Нет.
Тогда из его уст прозвучала завуалированная угроза вернуть меня в Благословенный Мирион силой и устроить брак с одной из дальних родственниц, чтобы удержать меня там навсегда.
Наверное, мне придется в скором времени покинуть Наирн. Жаль, я к нему почти привык. Я не боюсь Амилона, он не посмеет применить ко мне силу, все его угрозы также пусты и никчемны, как наш этикет. Но я не хочу, чтобы мне мешали. Я сегодня понял, что, пожалуй, являюсь единственным эльфом, который так долго прожил среди людей и так хорошо успел их узнать. Я хочу и дальше продолжить изучение, потому что считаю, что это совершенно необходимо мне и моему народу. Ибо, как бы эльфы ни закрывали глаза на правду, считая людей чуть ли не животными, люди таковыми не являются. Они по-своему разумны, обладают выраженными зачатками нравственности и морали, и в меру сил стремятся к свету. Я верю в это, и я это докажу. Я уеду в какой-нибудь университет и проведу там исследования. Мне это совершенно необходимо, ибо это мой прямой долг, как Перворожденного….»
(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)
К двенадцати годам Тось сильно вытянулся вверх, но ничуть не поправился, и стал напоминать журавленка. Мира же напротив, слегка раздалась в плечах и бедрах и заметно окрепла, видно сложением и впрямь пошла в отца. Хотя лицом все же удалась в мать — смугловатая, большеглазая и с носиком-пуговкой. Она по-прежнему оставалась ребенком, не замечая подводных камней в обоих своих семействах. Любила всех без разбора, не оценивая и не вымеряя, насколько тот или иной родственник заслуживает такого отношения. Все так же таскала брошенных и больных котят, щенят и прочую живность. Лечить их у нее получалось все лучше и лучше, к ней даже стали иногда приводить больную скотину, правда такую, какая была уже на последнем издыхании, но Мира все равно была довольна, дневала и ночевала возле очередного кабысдоха, и частенько случалось, что и выхаживала. Тось, как и раньше, не понимал ее увлечения, по-прежнему не видя особой разницы между живым и неживым, но покорно помогал. О своем же увлечении предпочитал вовсе не вспоминать. Иногда очень хотелось взять под контроль хоть кого-нибудь, хоть дохлую муху, но в ушах гремел голос отца: «Давить таких уродов надо!» — и Тось этого не делал.
В осень их общего двенадцатилетия умерла Мирина мама, и на том закончилось их детство.
Знахарку к тетке Фелисии, кстати, муж и свекровь так ни разу и не пригласили, до последнего обвиняя в лени и притворстве. Только за три дня до кончины, когда уже всем стало ясно, что дело плохо, они отправили Миру к соседям, а дядька Сегорий запряг кобылу и поехал в соседнее село. Знахарку он привез, но помочь та уже ничем не могла. Даже не стала ругать непутевую родню за то, что так долго тянули, только плюнула и велела отвезти ее обратно. Мол, ей здесь делать нечего.
Мира ничего этого не знала. Ей не сказали ни того, насколько серьезная болезнь у матери, ни того, что знахарка отказалась помочь. Девочка переживала, рвалась к маме, которую хотела вылечить, как лечила своих щенков и котят, но ее не пускали. В деревне было не принято, чтобы дети смотрели на смерть. Тосю это казалось глупым. Жизнь переходит в не-жизнь постоянно, хоть смотри на это, хоть не смотри, ничего не изменится. Мира плакала, чуя неладное, просилась домой, но мать Тося встала стеной. Отец, правда, никак не реагировал на Мирины попытки уйти, но он в те дни вообще ни на что не реагировал. Тось даже не удержался от небольшого злорадства, типа вот на тебе, получи, а если бы тетка Фелисия не была матерью Миры, то злорадствовал бы еще больше. Когда та, наконец, умерла, он даже испытал облегчение, смешанное с надеждой. Ну может, хоть теперь все наладится. Отец перестанет смотреть через забор, ругаться с матерью и обратит внимание на них с Мирой.
Если бы Тось знал, чем эта смерть обернется, ни за что не стал бы радоваться.
Ночь, когда тетка Фелисия умирала, Мира почти не спала, а стояла у окна и смотрела на свой дом. Тось измучился с ней. Уговаривать было бесполезно, и он стоял рядом, тупо пялясь в темноту, потому что комната Мириной матери была с противоположной стороны, и им не было видно, светится ее окно или нет. Если есть свет, то жива, а если нет…. Впрочем, Тось подозревал, что света они с Мирой в любом случае не увидели бы — дядька Сегор и бабка Сава вполне способны были оставить тетку Фелисию умирать в темноте и одиночестве.
Утром, едва забрезжил рассвет, со стороны Мириного дома залаяли собаки. Тось с названой сестренкой дружно прильнули к окну и увидели, как следом за дядькой Сегорием в калитку входит деревенский жрец Всех Богов, которого обычно приглашали на отпевание. Тось понял, что все кончено, а Мира вскрикнула и зарыдала.
Она плакала весь день, пока покойницу мыли и обряжали, плакала, пока готовили поминальный обед.
— Мама, мамочка моя, — рыдая, снова и снова повторяла она. — Прости, что не пришла, меня не пускали! Прости, что не помогла, прости, что не поговорила с тобой, прости, что не держала за руку, прости!