снарк снарк. Книга 2. Снег Энцелада
Шрифт:
Не думал, что Луценко так близко принял творчество Уланова.
– Так оно все и происходит!
– Тебя в сортире топили? – уточнил я на всякий случай.
– Мне палец отрезали! А обещались еще!
– Миша, ты сейчас не в себе, – сказал я. – Успокойся. Постарайся хотя бы.
– А чего успокойся?! Он же там открытым текстом написал – «Тушканчика поймали и к проруби ведут…»
Луценко опять истерически хихикнул.
– Это он нарочно все… Уланов, сука. Он нас сильно ненавидит.
– За что?
– Мы подняли его из грязи, книгу ему хотели напечатать, а он неблагодарная свинья… Дрося Ку… Дрося – это он и есть! Уланов – это Дрося Ку!
Луценко разволновался, просыпал пепел на палас, затоптал.
– Могу поспорить – это Уланов! Он с этим Треугловым скооперировался! Теперь нас трамбуют! Теперь нас истязают!
Луценко вытянул сигарету до фильтра, попробовал встать, но не встал.
– Лучше тебе солянку заказать, – посоветовал я. – Хочешь, позвоню в «Вердану»?
– Не, я лучше лапши…
Луценко снова сунул руку в диван, долго шарил и вытянул белемнит и гвоздь.
– Я должен немного полечиться, – сказал Луценко.
Он принялся строгать белемнит гвоздем, собирая на блюдце пирамидку из порошка, приговаривая:
– Тушканчик растерялся, тушканчик одинок, ему в хлебало дулю, ему в дыхло пинок…
По-моему, таких слов в поэзиях Уланова не было.
– Ослеп от недокорма, ослаб, ек-макарек, а тут вдруг приключился в отчизне Рагнарёк…
Я поглядел на Луценко с удивлением: отрезание пальца и бутылка водки, похоже, пробудили в нем литературную доблесть.
На Рагнарёке Луценко замолчал, плюнул на тарелку и стал смешивать порошок из белемнита со слюной.
– А дальше? – спросил я.
– Ему нелегко пришлось, – заключил Луценко. – Он преодолел большие испытания и моральный рост… Слушай, Витя, а может, мне самому книгу издать? И самому выступать, а? Буду выходить на сцену, иметь успех…
На тарелке образовалась замазка цвета соплей.
– Я пойду, пожалуй, – сказал я.
– Давай-давай… – Луценко разминал замазку пальцем. – Иди…
– Поешь нормально, – напомнил я.
– Закажу хаш, – пообещал Луценко. – Тут через дорогу хашную открыли, вроде ничего.
Захлопнул дверь и спустился по лестнице. Вышел во двор.
Сегодня было прохладней и кружевные облака над морем.
Сел на ближайшую скамейку. Надо действительно разобраться с зожниками. В принципе, схема стандартная – наезд-откат, сначала пугаем контрагента, затем начинаем переговоры, возможно, вся схема с ЗОЖ-конвенцией – развод. Дико, и Луценко прав, так давным-давно не работают… Но вот приключилось.
Так или иначе, стадия запугивания миновала, пора начинать переговоры.
Я достал телефон и набрал номер ЗОЖ-предводителя Треуглова.
Телефон отключен. Ничего, мосье Треуглов, старайся дальше, посмотрим, что получится, хотя сволочь. Сволочь и как вовремя… Ладно, в крайнем случае разберу резервный счет, не первый раз. А можно и вовсе рвануть…
Рано. Пока рано рвать, если рвать, то лучше не оставлять хвосты.
Во двор вошла зебра. Видимо, с Набережной. Зебра уверенной вихлястой походкой прошагала мимо, наверное, одна из зебр-вымогательниц. От нее воняло жженым кукурузным маслом.
Неожиданно зебра направилась к подъезду Луценко, и я вдруг подумал, что она к нему и направляется. Что это зебра Треуглова, и она идет дальше пытать Луценко. Или для устрашения его шлепнут, а это зебра-киллер.
Глупейшая идея, но я вдруг поверил и решил пойти на всякий случай проверить. Поспешил за зеброй, успел заскочить, прежде чем дверь захлопнулась. Зебра с независимым видом стояла у лифта, и я тоже встал.
Интересно, почему детские поэты предпочитают сочинять стихи про некрупных животных? Тушканчики, нутрии, кузнечики, утконос. Про зебр, жирафов, китов тоже есть, но гораздо меньше. Наверное, дети лучше ассоциируются с мелкой живностью, какие проблемы у жирафа?
Я в детстве не любил детские стихи про животных, никогда не мог принять, что у них может иметься отдельная жизнь, что мыши могут ходить в школу, а бобры к стоматологу, и Андерсена не любил с его фальшивыми муками иголок, расчесок и табуреток.
Лифт прибыл. Зебра пригнула копытами уши и забилась в кабину, я поместился за ней. Поэст Уланов сочинил бы про это экзистенциальное стихотворение. «С зеброй в лифте». Куда ты едешь, зебра, в лифте, в какой предел тебя влечет…
Зебра ткнула копытом в пятый этаж.
Лифт дрогнул, но далеко не уехал, в районе третьего этажа кабина затряслась и застряла.
– Вы зачем нажали на кнопку?! – заволновалась зебра капризным женским голосом.
– Я не нажимал, – сказал я.
– Вы спиной нажали!
Тут поэста Уланова не хватило бы, тут нужен по крайней мере Пастернак.
– Вы спиной нажали, – повторила зебра.
Я не стал спорить, нажал на «единицу». Лифт не ожил. Я понажимал на другие кнопки, безрезультатно.
Тогда я попрыгал. Лифт затрясся.
– Прекратите! – крикнула зебра. – Шнур оборвется!
Я попрыгал сильнее.
– Вы что, псих?! – завизжала зебра.
Странный, странный день.
Лифт очнулся и поехал, остановился на пятом этаже. Я вышел, зебра осталась. Она поднялась на шестой, вышла и замерла, задержала дыхание и прислушалась, что делаю я.
Я спустился на площадку и спрятался за мусоропроводом.
Зебра тоже спустилась и, судя по шагам, приблизилась к двери Луценко.
Я выглянул из-за трубы. Она действительно звонила в дверь. Через минуту Луценко открыл и обрадовался. Кажется, зебру звали Алексия. Это явно была знакомая Луценко зебра. Алексия, зебра его судьбы.