Снег
Шрифт:
— Это не пьеса, это — начавшаяся революция, — сказал он назидательным тоном. — Мы сделаем все для нашей родины. Верьте славному турецкому войску! Солдаты, уведите их.
Двое солдат увели двух бородатых «реакционеров», стоявших на сцене. И, когда другие солдаты перезаряжали ружья и направляли их на зрителей, на сцену выскочил какой-то странный человек. Он был странным, потому что по его торопливым и некрасивым движениям, совершенно не годившимся для сцены, было понятно, что он не актер и не солдат. Многие жители Карса посмотрели на него с надеждой, ожидая, что он скажет, будто все было шуткой.
— Да здравствует республика! — закричал он. — Да здравствует армия! Да здравствует турецкая нация! Да здравствует Ататюрк!
Занавес начал медленно закрываться. А этот человек вместе с Сунаем Займом сделал два
— Будь прокляты мракобесы! — сказал он и по лестнице спустился в зрительный зал. Следом за ним показались еще двое человек с ружьями в руках. Пока солдаты держали под наблюдением студентов лицея имамов-хатибов, эти трое вооруженных людей, не причинив никакого вреда зрителям, в страхе смотревшим на них, решительно выкрикивая лозунги, бросились прямо к входной двери.
Они были очень счастливы, очень взволнованы. Потому что в последний момент после длительных споров и переговоров было решено устроить в Карсе маленькое восстание, было решено, что они примут участие в этой пьесе. Так как Сунай Заим, которого познакомили с ними в первый вечер его приезда в Карс, полагал, что "произведение искусства", которое он хотел поставить, будет запятнано такими вооруженными искателями приключений, замешанными в темных делах, он весь день упорствовал, но в последний момент не смог противостоять справедливым возражениям о том, что понадобятся люди, которые смогут использовать оружие против стоявшей на ногах толпы, ничего не смыслившей в искусстве. В последующие часы также будут говорить, что он сильно раскаивался в своем решении, что испытывал муки совести от того, что эти люди с видом бродяг пролили кровь, но, как и многое другое, это тоже были только слухи.
Спустя много лет я поехал в Карс, и хозяин магазина Мухтар-бей, показывавший мне Национальный театр, половина которого была разрушена, а другая половина — превращена в склад магазина, торговавшего продукцией «Арчелик», рассказал мне, чтобы избежать моих вопросов об ужасе той ночи и последующих дней, что со времени армян до настоящего времени в Карсе было совершено довольно много преступлений, чинилось зло и беззаконие. Но если я хочу немного обрадовать бедных людей, живущих здесь, то я должен написать, когда вернусь в Стамбул, не о грехах прошлого Карса, а о том, как прекрасен свежий воздух, и о том, что люди в Карсе — добрые. В зале театра, превращенного в темный и покрывшийся плесенью склад, среди холодильников, стиральных машин и призрачных остатков печей он показал мне единственный след того вечера: это была огромная дыра, проделанная пулей, попавшей в пол ложи, из которой смотрел когда-то спектакли Киркор Чизмеджян.
19
Как же прекрасно падал снег
Ночь мятежа
Человек, шествовавший перед этими троими счастливыми мужчинами, выбежавшими, когда занавес в театре опустился, с криками на улицу, с ружьями и пистолетами в руках, сопровождаемый испуганными взглядами толпы, был бывшим коммунистом и журналистом по прозвищу З. Демиркол. В 1970-е годы в коммунистических организациях, ориентированных на Советский Союз, он слыл писателем, поэтом и более всего «защитником». Он был крупного телосложения. После военного переворота 1980 года он бежал в Германию, а после разрушения Берлинской стены вернулся в Турцию по особому разрешению, чтобы защищать современное государство и республику от курдских партизан и "сторонников шариата". Двое человек рядом с ним были из турецких националистов, в ряды которых в 1979-1980-х годах вошел З. Демиркол, для вооруженной борьбы по ночам на улицах Стамбула, но сейчас вместе с идеей защиты демократического государства их объединяла и любовь к приключениям. По мнению некоторых, все они были агентами правительства. А те, кто в страхе быстро спускался по лестнице, чтобы как можно быстрее покинуть Национальный театр, отнеслись к ним так, словно это было продолжением пьесы, поскольку совсем не знали, кто это такие.
Когда З. Демиркол вышел на улицу и увидел, как много выпало снега, он обрадовался, словно ребенок, подпрыгивая от радости, два раза выстрелил в воздух и прокричал: "Да здравствует турецкая нация, да здравствует республика!" Толпа, находившаяся перед дверью, разошлась по сторонам. Некоторые,
Веселая троица догнала Ка на углу Малого проспекта Казым-бея. Они увидели, что Ка их заметил, но отошел на тротуар, под дикие маслины, словно давая дорогу автомобилю.
— Господин поэт, — произнес З. Демиркол. — Пока они тебя не убили, тебе надо их убить. Ты понял?
В этот миг Ка забыл стихотворение, которое он все еще не написал и которое впоследствии назовет "Место, где нет Аллаха".
З. Демиркол и его товарищи двигались вверх по проспекту Ататюрка. Поскольку Ка не хотел идти за ними следом, он повернул на проспект Карадаг и заметил, что в голове у него от стихотворения уже не осталось и следа.
Он ощутил то чувство вины, которое испытывал в молодости, выходя с политических собраний. Ка стеснялся не потому, что на тех политических собраниях были только обеспеченные дети буржуа, жившие в Нишанташы, а оттого, что в большей части их разговоров было слишком много по-детски чрезмерно преувеличенного. Он решил продолжить путь и не возвращаться в отель, надеясь, что забытое стихотворение вспомнится.
Он увидел, что несколько любопытных, обеспокоенных увиденным по телевизору, выглядывали в окна. Трудно сказать, насколько Ка был в курсе тех ужасных событий, что произошли в театре. Выстрелы начались до того, как он покинул театр, возможно, и эти залпы, и З. Демиркола он посчитал частью постановки.
Он сосредоточил все внимание на забытом стихотворении. Почувствовав, что на его место пришло другое стихотворение, он стал придерживать его где-то в уголке своей памяти, чтобы оно развилось и стало более совершенным.
Издалека послышалось два выстрела. Эти звуки исчезли в снегу, не отразившись эхом.
Как прекрасно падал снег! Какими огромными снежинками, как решительно, словно вовсе не собираясь останавливаться, и как безмолвно! Широкий проспект Карадаг представлял собой спуск, под снегом по колено исчезавший в темноте ночи. Он был белым и полным тайн! В красивом трехэтажном здании муниципалитета, оставшемся от армян, совершенно никого не было. Сосульки, свисающие с дикой маслины, соединились с сугробом, возвышающимся над автомобилем, которого под ним не было видно, и эти сосульки создали прозрачный занавес — наполовину изо льда, наполовину из снега. Ка прошел мимо окон одноэтажного пустого армянского дома, наглухо заколоченных досками. Слушая собственное дыхание и звуки своих шагов, он чувствовал, что способен решительно отвернуться от зова настоящей жизни и настоящего счастья, призыва, который будто слышал впервые.
В крошечном парке со статуей Ататюрка, напротив особняка губернатора, не было никого. Ка не заметил никакого движения и перед зданием Управления финансов, которое сохранилось со времен русских и было самым пышным зданием Карса. Семьдесят лет назад, после Первой мировой войны, когда войска царя и падишаха ушли из этого района, здесь находилось правительство независимого турецкого государства с парламентом. Напротив находилось старое здание армянской постройки, разрушенное английскими солдатами, поскольку оно было резиденцией правительства того же упраздненного государства. Не приближаясь к зданию, которое строго охранялось (сейчас это была резиденция губернатора), Ка повернул направо и направился прямо к парку. Он уже было оказался перед другим армянским домом, таким же красивым и печальным, как и другие, как вдруг увидел на краю соседнего участка земли медленно и тихо, как во сне, приближающийся танк. Поодаль, рядом с лицеем имамов-хатибов, стоял военный грузовик. На нем было мало снега, и Ка понял, что грузовик приехал недавно. Раздался выстрел. Ка повернул назад. Он спустился по проспекту Армии, избегая полицейских, которые пытались согреться в будке с обледеневшими окнами перед особняком губернатора. Он понял, что сможет сохранить новое стихотворение у себя в голове и связанное с ним воспоминание, только если вернется в свою комнату в отеле, не выходя из состояния этого снежного безмолвия.