Снесла Баба Яга яичко

Угрешич Дубравка

Все молчали, похоже, что в Куклином ответе была доля истины.

– Э, и здесь я дисквалифицирован! – выпалил Мевлудин, нарушив тишину.

– Почему?

– Да как же, дорогая, – почему? Душа у меня нежная, как боснийская слива, – как с такой слабой душой быть дьяволом?

– Но черт любит женщин! – сказала Беба.

– И что?

– Так и ты любишь женщин!

– Люблю, дорогая, всех вас люблю! – сказал Мевло.

– Вот, уже за одно только то, что ты любишь женщин, тебя можно считать идеальным мужчиной! – вынесла вердикт Беба.

Не будет излишним еще раз напомнить тот факт, что в действительности все происходило гораздо медленнее.

Пока

жизнь рыдает, гремит и ревет,История, как муха, мимо промелькнет.

– Разве это не странно, – сказала задумчиво Беба.

– Что, дорогая, странно?

– Да то, что нас, женщин, по сути дела, мало кто любит.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Кукла.

– Нас любят только одни трансвеститы! – сказала Беба горько, а потом весело добавила, – и еще Мевло!

Никто из них троих – ни Беба, которая выпила немного лишнего, ни Кукла, ни Мевло – даже не заметили, что шезлонг Пупы отплыл от них довольно далеко. Увидев, что Пупы среди них нет, они принялись оглядываться и обнаружили Пупин плот на другом краю бассейна. Пупина голова была опущена на грудь, немного набок, и теперь Пупа еще больше походила на курицу.

– Опять заснула, – сказала Беба.

– Почему у нее торчит вверх рука? – с тревогой спросила Кукла.

– А что такого?

– Заснула с поднятой рукой?

Действительно, Пупа спала в странной позе, с немного приподнятой рукой, стиснутой в кулак.

Кукла, Беба и Мевло поставили бокалы на край бассейна и поспешили к Пупе. Приблизившись, они увидели, что рука ее не стиснута в кулак, а сложена в кукиш.

– Может, она слегка опьянела и решила показать нам фигу? – сказала Беба.

– А может, дорогая, она просто испустила душу? – брякнул Мевло.

– Господи Иисусе, Мевло, беги за доктором! – взвизгнула Беба.

Доктор Тополанек прибыл немедленно. Санитары извлекли Пупу из бассейна. Доктор Тополанек пощупал Пупин пульс, потом сонную артерию, поднял одно Пупино веко… Да, никакого сомнения не оставалось: Пупа наконец переселилась в мир иной.

– Восемьдесят восемь лет – это отличный результат, – сказал доктор Тополанек.

Он, правда, хотел добавить, что это полная ерунда по сравнению с Эммой Фоуст Тиллман, которая умерла в сто четырнадцать, но спохватился, что рассуждения о долгожительстве в данной ситуации не совсем уместны. Поэтому он просто сказал:

– Да упокоится душа ее…

2

Кто знает, о чем думала Пупа, удаляясь на плавающем шезлонге к противоположному краю бассейна? Может быть, в какой-то момент она поняла, что теплые, веселые голоса вокруг нее стали стихать, а потом и вовсе исчезли, и она вдруг оказалась укутанной в глухую, ватную тишину? Пестрые пятна – лица Куклы, Бебы и парня в тюрбане – постепенно поблекли, и она очутилась в мире без красок, где ей показалось, что она уже умерла и теперь кормилица Смерть покачивает ее в теплой Лете. Может быть, ее память резко вытянулась наподобие яркого языка, детской игрушки, которая растягивается, если в нее дунуть, а потом мягко свилась в ленту Мебиуса, и она, Пупа, ясно вспомнила, что, смотри-ка, она в этом же самом месте уже была. И было это в семьдесят каком-то, когда она, по прошествии долгого времени наконец-то получила загранпаспорт… Чехословакия тогда была одной страной, из которой позже вылупились две, так же как из некогда одной Югославии получилось шесть. Ее с Костой пригласили сюда на симпозиум гинекологов, и останавливались они в этом же отеле, только тогда он назывался «Москва».

Пупа скользила по ленте Мебиуса, как с горки на санках и, надо же, все видела, все теперь выстроилось по порядку, все события ее жизни: и те, что были, и те, которые еще только предстоят, хотя ее уже не будет. Она почувствовала себя очень легкой, почувствовала, что исчез стыд, и прежде всего стыд за то, что судьба

назначила ей жить так долго. Вокруг нее, похожие на звезды, двигались детские тельца, которые родились с ее помощью, десятки и десятки только что родившихся детишек. Боже, дивилась она, скользя по ленте, сколько же их, неужели возможно, что стольким детям она помогла появиться на свет, причем, честно говоря, на такой свет, который нравился ей все меньше и меньше. И, кто его знает, может быть, именно поэтому она сжала ладонь правой руки, протиснула почти окостеневший большой палец между указательным и средним, слегка приподняла руку и показала миру кукиш – обвиняющий и бодрый одновременно.

А может быть, все было по-другому? Может быть, после стольких лет она вернулась сюда отыскать одну безделицу, серьгу, которую потеряла здесь в том самом семьдесят каком-то году, в этом самом бассейне. Это были серебряные серьги с ониксом, их подарил ей Арон, она их почти никогда не снимала. Ерунда, мелочь, но потеря долго не давала ей покоя, иногда даже казалось, что из-за утраты этой серьги у нее начинает гореть мочка уха. Поэтому сейчас она сделала глубокий вдох и прыгнула – стройная, молодая и гибкая, как лента Мебиуса. Она внимательно осматривала дно бассейна и вдруг, надо же, увидела серьгу, застрявшую в забранном редкой металлической сеткой отверстии для стока воды, на дне бассейна, в основании стены. Ей понадобилось три раза выныривать, набирать полные легкие воздуха и снова нырять, чтобы отцепить сережку. В конце концов получилось. Она сжала серьгу в кулаке, крепко, чтобы та опять не выскользнула, и теперь, когда она нашла то, что искала, у нее больше не было никаких причин выныривать на поверхность.

3

С душой Пупы исчез и легкий запах мочи, появившийся вместе со старостью и тянувшийся за ней, как шлейф. Пупино скрюченное тело лежало перед ними, но запах исчез – словно смерть впитала его, как промокашка. Она, эта «старая ведьма», оказалась права, у смерти нет запаха. «Дерьмо – это жизнь!»

Она лежала на спине, оставаясь в той же самой позе, в которой была на шезлонге, с согнутыми и слегка разведенными ногами, как у огромных американских thanksgiving [49]– индеек, приготовленных для загрузки в духовку. Приподнятая правая рука с пальцами, недвусмысленно сложенными в кукиш, тоже осталась в таком же положении, как и была, когда Пупа с плавучего шезлонга в форме горизонтально лежащей буквы «S» послала последний привет своим подругам, а может, и всему миру, кто теперь это узнает. В отличие от правой руки, посылавшей не вполне приличное приветствие, левая лежала спокойно, расслабленно, словно продолжая поглаживать край шезлонга. Взгляд на ноги и ступни покойной наполнил присутствующих ужасом. Кожа ног была густо разрисована лопнувшими капиллярами и набрякшими венами, которые, как щупальцы осьминога, опутывали тоненькие голени. От коленей и ниже ноги были залиты пугающей краской, характерной для гниющего мяса. Ногти на ногах настолько окостенели и искривились, что казались настоящими когтями. «Прости меня, Боже!» – про себя перекрестилась опешившая от этой картины Беба.

49

Приготовленной ко Дню благодарения (англ.).

Две медсестры – одна маленькая, шустрая и рыженькая, другая крупная, светлая, с фигурой, напоминающей тумбу, – занялись делом. Шустрая пыталась опустить и распрямить Пупину правую руку, обращая особое внимания на большой палец. Однако ни палец, ни рука не поддавались – они словно окаменели.

– Осторожнее! Вы же сломаете! – протестовала Беба.

– Прости меня, Боже, но такого я в жизни своей не видала, за все двадцать лет работы! – сказала Шустрая и почему-то перекрестилась.