Снова стать маленькой
Шрифт:
знаешь, милый, мне снится пустырь вместо города,
планета бьется в ознобе, планета дрожит от холода,
планета сходит с ума от бессильной злости,
нет в мире улыбок и смеха, одни только кости, кости.
и знаешь, можно проснуться, забыв про дурных гостей,
но только в реальном мире бывает ещё страшней.
Мы, молодые
патефон разрывался скрипами, стонами,
выплевывая какие-то никчемные
мы, молодые, с сердцами железобетонными,
цеплялись, друг другу протягивая руки,
и по стене расползался театр драмы,
подсвеченные предметы меняли привычные очертания.
бились наполненные шумом улиц стаканы,
и была в этом вечере некая дикая, тайная
отрешенность, отличная ото всех, что канули,
обособленная ото всех, которые надвигаются.
то ли наши с тобой голоса были странными,-
прокуренный шёпот, сбивающий спесь с лица,
то ли пластинка, поставленная повторяться,
давила на нервы, вымигивала косящим правым
снова, снова все те же ноты, ждала реакций,
и раздражение ей удалось на славу.
по скрипящим от тяжести уголкам паркета
мы вываливались, с глазами по три копейки,
выходили в ночь, отлавливали тлеющее лето,
смирно ждавшее в позе лотоса на скамейке.
мы переучивались от старого к новому,
вдыхали пыльный, разбухший от тяжести вечер,
и каждую секунду смеялись навстречу слову,
бархатным одеялом ложившемуся на плечи.
и когда разгорелся рассвет над городом,
сонные, мы устало плелись к паркету и патефону,
с летом в сачке, отловленным, но не сломленным,
беспечно вызванивающим осень по телефону.
и когда лучами первыми день забился,
такие смелые мы друг друга любовями окатили.
мысли полезли в голову, мол, только ты сам
решаешь не жить, как тебя учили.
даже пластинка стёрла то, что на ней писали,
и патефон извергался не бесполезно, а нежно.
в каждую ночь мы волшебство вносим сами,
и после таких ночей жизнь уже не становится прежней.
О том, чего не люблю.
я была рождена для дела,
для какого – да кто б сказал.
из цветов не люблю белый,
и в Москве не люблю вокзал.
может, мне назначено стать поэтом,
но никто не предупредил.
я не очень люблю лето,
и бестактных тупых мудил.
я сама, конечно, не знаю,
но я чувствую – что-то лезет,
что-то так навязчиво прорастает,
как нелюбимая мной плесень.
я, вообще, не люблю многое,
да и многих, чего скрывать.
проходите мимо своей дорогою,
на мою не вздумайте наступать.
потому
на роду стать великим оратором,
тогда вам все будет высказано,
и тогда все будет воздато вам!
ни диктаторы, ни катаклизмы
не заставят меня молчать!
я люблю только красный Винстон
и тепло твоего плеча.
Ода молодости, жизни и высоткам
под ступнями домов многоэтажных
полоски света вырезают чёрных птиц,
и отголоски звонкости вчерашней,
на миг задумавшись, стекают со страниц -
в бокал, наполненный вином до середины,
в улыбки уголков любимых глаз,
и август был, пожалуй, слишком длинным,
излишне прочно отпечатался на нас,
сентябрь напирает неуемно,
и лучики мерцающих надежд
укутывают крох своих бетонных
в осеннейшие из осеннейших одежд-
в тоску дождя, в потоки ржавых труб,
и все, что этим монстрам остаётся -
тянуть карнизы выпяченных губ
наверх, на крышу, чуть поближе к солнцу,
выкатывать балконы-котелки,
белье развешивать, надеясь пропитаться
тем, что оставили последние деньки
зашуганного лета-иностранца.
давай и мы подставимся лучам,
и свесив головы из пластиковых окон,
порадуемся тёплым мелочам,
закрутим летний выбившийся локон.
кто, кроме нас, сумеет оценить
смех чаек и бокал с игристым,
сквозь сумрак протянувшуюся нить,
и небо, ставшее таким осенне-чистым?
если не мы, то и другой никто,
а значит, красота прольётся даром,
так доставай своё осеннее пальто
и старую уставшую гитару,
пойдём будить соседей-недотёп,
что вечно хмурятся и ходят слишком важно,
пусть этот день прекрасным возрастёт
под ступнями слепых многоэтажек.
Не злюсь. Не плачу. И не вру.
не злюсь. не плачу. и не вру.
тихонько хнычу по утру,
что ломит тело,
что все не так, как я хотела,
что истины, прописанные мелом,
каким-то умником излишне неумело,
лишь припечатают к ковру.
однажды я, наверное, умру.
но ныне собираюсь жить,
ты видишь, как гортензия дрожит
перед окном,
как кот, крадучись, проникает в дом,
как капли – на пол? все твердишь: «потом,
ещё вся жизнь, ещё всего хлебнём»,
ты видишь, протянулась наша нить,
и некого жалеть, и некого винить.
и каждый день в тягучей вате года
окрашивает плоскость небосвода