Снова в дураках
Шрифт:
Повторного приглашения Тобиасу не потребовалось. Его голова закрыла собой дождь еще до того, как Женевьева успела прикрыть глаза. Если леди никогда не едят на публике, то они, определенно, и не...
Но мысль уже где-то затерялась. Его греховно сладкие губы коснулись ее, и эта варварская сладость окончательно расплавила ее всю, оставив на поверхности лишь ощущение их близости.
– Тобиас, - выдохнула она, запустив руки в его волосы и притягивая его как можно ближе. Он вовсе не возражал против подобной дерзости, а лишь застонал и посадил ее себе на колени. Тонкий муслин платья Женевьевы позволил ей очень точно определить, что он чувствует. Сила обнимающих
Женевьева дрожала. Единственное, что было видно за дверью - занавес серебряного дождя. Их никто не мог увидеть, как и они сами не могли никого рассмотреть. Было похоже, что мир сузился до губ Тобиаса, целующих ее снова и снова, до этих его локонов, скользящих между ее пальцев. В голове Женевьевы появились мысли, вовсе не присущие благовоспитанной леди - вне всяких границ светского благонравного поведения! Прикоснись ко мне? Ни одна леди ни за что не сказала бы подобного. Почему его руки до сих пор находятся на ее плечах, когда ей хочется... ей хочется... Ни одна леди не захочет ничего подобного!
– Тобиас, - услышала Женевьева свой приглушенный шепот.
Ответ был невнятен, больше похож на мурлыканье, чем на слова.
Она схватила его за руку. Он немедленно отстранился и посмотрел вниз, на нее. Его лицо скрывала тень.
– Женевьева?
– спросил Тобиас.
Она мгновенно поняла, о чем он подумал: будто она хотела, чтобы он прекратил ее целовать. Рискнул бы выйти под холодный ливень и вернулся с каретой. Ни слова не говоря, только удерживая его взгляд, она медленно, очень медленно прижала его руку к своей груди. Ее щеки горели, но, заглянув в его глаза, она осознала, что всякая благовоспитанность - это всего лишь глупое, никчемное слово.
– Ах, Женевьева, - выдохнул Тобиас где-то возле ее рта, его рука удобнее устроилась на ее груди. Она с трудом дышала прямо ему в рот, чувствуя, как напрягся ее сосок под его ладонью, а вслед за этим горячая слабость разлилась между ног.
– Ты меня убиваешь, - произнес он осипшим голосом, в котором чувствовалось безграничное желание.
Она сразу же поняла его, раздвинула ноги, почувствовав влагу, и откинулась назад на его руках, наблюдая за тем, как его глаза с трудом отрываются от ее груди.
Тобиас встал и резко задернул алые занавески, отделив палатку "Заклинателя Змеи" от остальной части мира, утонувшей в дожде. Проникающий сквозь занавески свет окрасился в розовые тона, разливая жар по их одежде. Тобиас скинул жакет. После чего нагнулся, целуя шею Женевьевы. Она откинула голову назад, открывая его взору арку из сливочной кожи, водопад золотистых волос и тело, с напряжением ждущее его прикосновений.
Когда она одевалась, ей и в голову не приходило, что ее простое платье, - о, так просто одеваемое, - столь же легко снять. Ни одной леди не могут прийти в голову такие мысли.
– Ты так на меня смотришь, - сказала она, запинаясь, - так смотришь...
Он поднял голову.
– Словно ты - это все, что я хочу, Женевьева? Словно я готов навсегда преклонить свою голову на твою грудь?
Слова душили ее, не давая вздохнуть.
– Как будто ты - Святая Чаша Грааля, - продолжал он, и его надтреснутый голос не оставлял никаких сомнений.
– Чаша блаженства, в поисках которой я прошел многие сотни миль. В первый раз я нашел тебя так легко...
Слова кружили Женевьеве голову. Его губы исследовали изгиб ее груди, а затем... затем он начал посасывать ее сосок, как недавно делал это с цветком жимолости. Из ее горла вырвался тихий стон, и он принялся сосать еще усерднее.
– Моя медовая жимолость, - хрипло прошептал он.
– Медовая сладкая Женевьева.
Однажды это уже случилось, целых семь лет назад, и оставило о себе много плачевных воспоминаний, лежащих между... но Женевьева точно знала, что сейчас должно произойти. Он будет ее. Семь лет назад, как только она оказалась в карете рядом с Тобиасом, ее одежда мгновенно исчезла. Конечно, тогда это принесло ей боль. Но сейчас Женевьева совершенно не волновалась об этом. Да здравствует боль! Все что угодно, лишь бы удовлетворить это жгучее желание. Она нетерпеливо потянула Тобиаса.
– Не торопись, помедленнее, - пробормотал он. Но Женевьева не хотела медленнее. Она хотела скорости и жара страсти, всех тех вещей, что помнила до сих пор.
– Нет!
– возмутилась она. И тут же смело рванула его белую рубашку. Его кожа горела от ее прикосновений, его мускулы подергивались под ее пальцами, великолепно демонстрируя его силу.
– Я хочу тебя, Женевьева, - прохрипел он, и его рубашка отлетела в сторону...
– Ты стал намного красивее, чем когда был мальчишкой, - прошептала она, с благоговением исследуя его своей рукой. Его кожа имела золотисто-коричневый оттенок, приобретенный под индийским солнцем, тело принадлежало большому и сильному мужчине. Ее прикосновения заставляли его дрожать, а когда ее пальцы добрались до его сосков, он вздрогнул. Женевьева забыла о себе, затерявшись в диком потоке, несущимся по ее венам, как терпкое вино, как ветер, что бил им в лицо, когда они катались на "Летающих Лодках".
Она подалась вперед и прошлась губами по его плоскому соску, пробуя его на вкус кончиком языка, в ответ раздался резкий стон. Она мягко рассмеялась, празднуя одержанную победу. На сей раз она сама была нападающей стороной! Она уже не та чувствительная мисс, погружаемая в счастливое забытье любым касанием его пальца. Она... Она... Она...
Его рука, ласкающая ее ногу, вызвала в ней чувственный шок, заставивший ее тело изгибаться и корчиться; всякие связные мысли вновь покинули ее голову. Она его остановит, конечно, она это сделает! Но возникло одно препятствие: ах, если бы он не пил мед из ее груди, и эта сладость, этот мед, не распространились бы по ее венам, не давая двинуть ногами. Она помнила это. Этот яд, это нездоровое желание, раздвинувшее для него ее ноги, желание неизвестно чего, отринувшее далеко-далеко все правила ее предыдущей жизни и бросившее ее в карету, направляющуюся в Гретна-Грин.
Его рука поднялась выше ее подвязки, коснувшись голой кожи, которая еще никогда не казалась настолько мягкой. Казалось, Женевьева словно ощущала это через Тобиаса, будто это вовсе не его рука, а ее, скользила по коже столь же гладкой, как у младенца, постепенно сдвигаясь на внутренню сторону, погружая один палец в...
Женевьева выгнула спину. Его губы вновь захватили ее, быстро и безжалостно, а его рука все еще находилась там, где никто и никогда не касался ее, кроме него. Все, что ей оставалось, это обхватить руками шею Тобиаса настолько крепко, насколько ей хватило сил, поскольку трепет возбуждения усиливался, почти пугающе разрастаясь и распространяясь вниз по ногам, заставляя сопротивляться его пальцам... Это было гораздо лучше, чем семь лет назад. Это стоило загубленной репутации. Это стоило всего. Даже Эразмуса.