Сны инкуба
Шрифт:
Я всего лишь кивнула и позволила ему взять себя за руку. Это было ошибкой, но одновременно это помогло: меня стало меньше трясти, но зато я больше ему открылась. У него коснуться даже руки — отвлекало сильнее, чем у других мужчин коснуться куда большего. Он провёл меня, ещё не пришедшую в себя, по сцене, и мы встали за Натэниелом, созерцая его обнажённую спину.
Жан-Клод выпустил мою руку и подошёл к нему. Коснулся голой спины.
— Можете бить его сюда, — его рука скользнула до ягодиц, — или сюда. Он плохо себя вёл, но уродовать его мы не
Публика с этим согласилась — почти вся.
Жан-Клод протянул мне плеть.
— Я не знаю, как ею пользоваться.
— Во-первых, что это такое, мои дорогие? — обратился он к публике.
— Плётка! — заорали женские голоса.
— А во-вторых, мне доставит удовольствие, — это слово скользнуло по коже не только у меня, но и у многих женщин, потому что они истошно подхватили: — показать, как она работает!
И каждое слово было темней, двусмысленней предыдущего.
Сперва он попытался мне это показать, просто обрабатывая Натэниела. Тяжёлые кожаные хвосты мелькнули в воздухе и рассыпались цветком по коже Натэниела. Тот на каждый удар реагировал спазмом, судорогой всего тела от пальцев рук до пальцев ног. Я видела часть его лица, закрытые глаза, приоткрытые губы, и понимала, что судорога эта не от боли. Жан-Клод бил Натэниела, точнее, порол его, пока у него кожа не порозовела, а сцена под его ногами покрылась денежными купюрами.
Он наклонился к Натэниелу поближе, что-то сказал, тот что-то ответил, и Жан-Клод повернулся ко мне, протягивая плеть рукояткой вперёд.
— Он очень плохой котёнок!
Я покачала головой.
— Показать ей, как это делается? — спросил он у публики, и зрительницы завопили громче, а я пожалела, что не взяла эту чёртову штуку и не попробовала, но уже было поздно.
Он вложил плеть мне в руку и прижался ко мне сзади, обхватив одной рукой за талию, а другой взявшись за руку, которой я держала плеть. Так обычно стоит инструктор, который учит тебя махать клюшкой в гольфе или битой в бейсболе. Он завёл мне руку назад и попытался заставить меня резко ударить по Натэниелу, но получилось не резко, а вяло.
— Тебе придётся расслабить мышцы и дать мне сделать всю работу, ma petite. — А для публики он сказал достаточно громко: — Расслабьтесь, моя милая, и мы покажем ему, что такое боль. А может, и не только.
Последние слова прозвучали как шёпот на ухо в темноте.
Я с шумом выдохнула воздух — оказывается, задержала дыхание, — и попыталась расслабиться, как меня просили. Это я не слишком хорошо умею. Но я знала, что если этого не сделаю, то спектакль затянется, а я хотела с этим действием закончить. Как-то это было унизительно, как будто я — девчонка, которая не может ударить по мячу без чужой помощи. Ладно, может, я не знаю, как держать плётку, но так уж сильно помогать мне не надо.
Мы дали Натэниелу парочку ударов, от которых он содрогнулся в цепях, потом Жан-Клод отступил от меня, оставив плеть у меня в руке.
— Выдайте этому шкодливому
Его слова не совпадали с тем, что я ощущала от него в голове, на коже, в глубине тела. Женщины вокруг сцены и подальше постанывали. Вот черт!
Я бросила плеть Жан-Клоду, как бросают бейсбольную биту, чтобы партнёр её поймал. Он её и поймал за рукоять.
— Я знаю, чего хочет этот невоспитанный котёнок, и я ему это дам.
Женщины охали, ахали, кто-то сказал: «Вот стерва!», — кто-то завопил: «Везучая, зараза!»
Я подошла к Натэниелу, встала перед ним. Глаза у него смотрели в разные стороны. Плеть ему понравилась. Теоретически я знала, что так и будет, но одно дело — знать, другое — увидеть. Мне это было не по себе, и я даже не знала, то ли само по себе мне это не по душе, то ли я сомневалась, что мне захочется это для него делать. Но я отбросила сомнения, потому что я собиралась сделать то, что могу, чего от меня хотят, что я обещала сделать.
Я стала разглядывать цепи, но не очень разбираясь в их механике, спросила у Жан-Клода:
— Эта штука крутится?
— Вообще-то да, — ответил он. — А зачем?
— Затем, что им захочется видеть его лицо.
Публике это понравилось, раздались крики одобрения, хотя мне они не были нужны. Не знаю, почему, но я вдруг успокоилась. Мне стало все равно, что мы на публике, на сцене. Очень стало внутри меня тихо, очень спокойно.
Официанты повернули Натэниела лицом к залу. Глаза его стали почти нормальными. Я видела отражение его глаз в зеркале дальней стены. Никогда раньше не замечала, сколько здесь блестящих поверхностей. Там были видны лицо Натэниела и моё.
Схватив его за волосы, я намотала их на руку, туго, так что он ахнул. Кажется, публика заорала, но звуки доходили до меня как через вату, я оказалась в колодце тишины, где единственным звуком было дыхание — его и моё.
Я прижалась к нему всем телом, притиснула к себе спиной, его зад упёрся мне в живот, груди вдавились ему в спину. Продолжая держать его за волосы, я не давала ему двигаться, и он завис в цепях, боясь двинуться и не желая двигаться. Мне пришлось приподняться на носки, чтобы приблизиться к гладкой линии шеи. Свободной рукой я охватила его грудь, крепко прижалась. Потянув за волосы, я наклонила ему голову набок, как можно сильнее вытянув шею с одной стороны. Он уже часто дышал, предвкушая.
Я лизнула его в шею быстрым движением языка, и он снова ахнул. Лизнула сильнее, и он задрожал. Я поцеловала его, и он застонал — не от боли, от желания. Тогда я широко раскрыла рот, коснулась его кожи горячим выдохом, и укусила. Игры кончились — я вонзила зубы.
Он отбивался — не мог ничего с собой поделать, и я удерживала его за волосы, за грудь, тяжестью тела, навалившись ему на спину. Под зубами ощущалась его кожа, мясо во рту, а под ним — лихорадочное биение пульса. Вкус жизни ощущался под кожей, и я знала, что могу её взять, если захочу. Она была моей, потому что он отчасти хотел отдать её мне.