Сны из пластилина
Шрифт:
Оливковая ветвь открывала все двери, полностью освобождая ее обладателя от такой рутины как составление резюме и поиски работы, – только успевай отвечать на бесконечные звонки и сообщения с заманчивыми предложениями от работодателей, сулящих блистательной выпускнице блистательную карьеру.
Оливковая ветвь сделала еще кое-что для Симоны, то, чего она вовсе не ожидала: она невольно помирила ее со своей фамилией, с которой у нее были весьма «натянутые отношения».
«Фон Армгард» преследовала Симону все ее детство и юность, нередко являясь причиной насмешек, язвительных шуток, конфликтов и косых взглядов, а порой и изоляции. Немалого юная Симона натерпелась из-за нее. Если ее одноклассники вспоминали о своей фамилии разве что на перекличках в классе, то для Симоны она была нечто «живым», сродни бремени на плечах, неизменно привлекающему недружелюбное внимание.
Обладателям такой дворянской фамилии было отнюдь не место в том неблагополучном районе маленького города, куда семья фон Армгард переехала, когда Симоне едва стукнуло три года. А семья фон Армгард и вправду была самых что ни на есть дворянских кровей, с севера Фландрии, где одна из деревень даже носит имя прапрабабушки Симоны – Армгард, откуда собственно и тянется их род. Несомненно, отнюдь не добрым стечением
А вот ее родители – совсем другое дело: они знали другую жизнь, совсем иную, поэтому их интеграция в то, что стало для них новым домом, протекала крайне болезненно. Но нужно отдать им должное, они стойко переносили лишения, адаптируясь под новый отнюдь нелегкий быт и под новые реалии, окруженные бесконечными стеснениями, как финансового, так и душевно-эмоционального характера. В отличие от своей дочери, они так и не смогли там стать «своими». И они куда больше натерпелись из-за своей фамилии, нежели их дочь.
Первый звоночек прозвенел, едва они переступили порог местной администрации района, чтобы оформить свое новое местожительство. У клерка буквально глаза полезли на лоб, когда она ознакомилась с заполненным формуляром. Не скрывая удивления, она пару раз переводила взгляд с формуляра на мать Симоны, уточнив, верно ли написана фамилия, и, на последовавший утвердительный кивок заявителя, не то прыснула, не то фыркнула, всем видом как бы говоря: «этих-то как сюда занесло». Особой тактичностью местные жители не отличались, так как жили там не самые образованные и культурные люди, составлявшие в городе самый низший слой населения. На первых порах подобные фырканья и косые взгляды были так часты, что родителям не раз приходила мысль сменить фамилию, как минимум дочери, предвидя сложности, с которыми той придется столкнуться в школе. Но, в конце концов, оставили все как есть. Нельзя сказать, что поразмыслив, решили ничего не менять, просто после слов, брошенных однажды мамой девочки в разговоре с отцом: «Я – фон Армгард, она – фон Армгард… наша фамилия – это наша кровь и единственное, что у нас осталось… и она фон Армгард, черт побери! она выстоит!..» вопрос отпал сам собой и больше не поднимался.
А сложности у девочки в школе были. Ее фамилия, разумеется, выделялась на фоне прочих незамысловатых фамилий, притягивая внимание, словно красная тряпка для быка. Школьникам, как и везде, было отнюдь не чуждо желание поиздеваться друг над другом, награждая ненавистных нелицеприятными кличками, проявляя особое рвение в отношении белых ворон. И если других награждали «обычными» кличками и словесными насмешками, то для Симоны у ее недругов был особый «словарь», применимый только к ней. И издевательские остроты вроде «ваше высочество», «дворянка» и «ваше святейшество» были самыми безобидными в списке. Таким образом, даже в издевательствах она была изолирована от прочих жертв. Но она себя в обиду не давала. Порой подобные конфликты заканчивались тем, что Симона приводила в школу «на разборки» своих друзей с района, с которыми была дружна.
С преподавателями было полегче, хотя порой и на этом фронте не обходилось без колкостей. И всё в отношении Симоны, будь то положительное, нейтральное или отрицательное, у них объяснялось ее фамилией. Что-то не нравилось в поведении, тут же слышалась реплика с нескрываемыми оттенками ехидства: «Так она же фон Армгард, видите ли», неувязка какая-то произошла, разводили руками со словами: «Ну, что поделаешь, фон Армгард», а неизменные успехи в учебе сопровождались перешептыванием вкупе с многозначительными взглядами: «Фамилия все-таки, фон Армгард!» Особенно доставалось юной Симоне в пятом и шестом классах от Денизы Ануд – преподавателя математики, которая очень недолюбливала ее, причиной чему послужила мама девочки. Не раз можно было слышать язвительные комментарии этого преподавателя в учительской, когда она возмущалась повадками старшей фон Армгард на родительских собраниях. Нет, фон Армгард-старшая отнюдь не была активна на собраниях, лишь изредка позволяя себе вопросы, больше слушая. Но именно ее молчаливое присутствие, «величественный взгляд» и «барские замашки», как говаривала преподаватель, бесили последнюю; «одета ничем не лучше нашего, ест тоже, что и мы, квартирка знаю не ахти какая, а взгляд и повадки, будто дом полон прислуги», – ворчала она под хихикания других учителей. Справедливости ради нужно отметить, что наблюдения госпожи Ануд по большей части соответствовали действительности, но своим «снисходительным взглядом» старшая фон Армгард одаривала окружающих не с целью продемонстрировать свое превосходство или дистанцироваться от них, а ввиду того, что это давно стало неотъемлемой частью ее характера, которую она даже не замечала; это зачастую и мешало ей обзавестись приятельским кругом общения на новом месте. Дениза Ануд же была одной из самых возрастных преподавателей в школе, женщина с претензией на уважение, и такое поведение «этой особы», как она ее нарекла, просто выводило ее из себя. На дочери она и отыгрывалась. Поскольку предлогов для придирок по учебе девочка не давала, ибо по успеваемости наголову превосходила всех своих одноклассников, нападки носили личный характер. Симона терпела, лишь дома позволяя себе поплакаться на жестокую несправедливость. Однажды она все же дала отпор, да такой, что Дениза Ануд возмущенно ворвалась в учительскую со словами: «Точь-в-точь ее мамаша! Да я ее… да я…» пока коллеги не угомонили ее, посоветовав сбавить обороты своего предвзятого отношения к девочке, сказав, что добром для нее это не кончится, уже, мол, до директора дошли слухи «об ее особом отношении к Симоне», и не сегодня-завтра того смотри госпожу Ануд вызовут «на ковер». Поддержке девочка была обязана отнюдь не проснувшемуся великодушию и состраданию других учителей, а своим успехам в учебе, приведшим к тому, что она единственная за всю историю существования школы, кто сумела занять призовое место на межшкольной городской олимпиаде по истории, «напомнив», таким образом, городскому комитету по образованию о существовании такой школы, где еще чему-то, оказывается, и учат.
А произошло следующее: Дениза Ануд, с утра находившаяся в объятиях меланхолии, навещавшей ее частенько, была совсем не настроена «нести знание» деткам, и устав от бесконечных «не готов» учеников, лишавших ее возможности просто просидеть урок, решила передохнуть, и, со словами «Армгард, к доске», уже настроила свой «энергосберегающей режим». Каково же было ее удивление, когда названная не вышла к доске. «Армгард!» – повысив голос, повторила она, полагая, что та просто не услышала, но девочка и головой не повела. «Симона!» – уже грозно прогремел голос. Только теперь девочка встала и спросила: «Да, госпожа Ануд?» На вопрос учителя оглохла ли она, что не идет к доске, девочка ответила, что отнюдь не оглохла, просто преподаватель не называла ее фамилии. «Как?! – округлились глаза учителя, не верившей своим ушам, и окидывая взором учеников, как бы говоря «с ума сошла девочка». – Я два раза сказала Армгард!» «Моя фамилия фон Армгард, госпожа Ануд», – последовал негромкий, но твердый ответ. Дальше свидетельства одноклассников расходятся: кто-то говорил, что та была так ошарашена ответом, что застыла с открытым ртом на пару минут, кто-то утверждал о минуте, кто-то ограничился «секунд пятнадцать-двадцать». Достоверно лишь одно – госпожа Ануд была действительно огорошена, да так, что не нашлась что сказать, произнеся лишь: «А, ну да, фон Армгард… к доске», после чего сидела, вперив невидящий взгляд в Симону, которая, энергично чиркая мелом на доске, добросовестно выполняла то, для чего ее вызвали, – давала всем передохнуть. Очнулась учитель вместе со звонком на перемену, когда дети умчались с кабинета, и вот тогда ее накрыла волна гнева и возмущения, которую она не расплескав донесла до учительской. Разумеется, этот случай никак не облегчил жизнь иной Симоне на уроках математики, усугубив и без того неприязненное отношение учителя, но одно можно сказать с уверенностью: впредь в устах Денизы Ануд «фон» неизменно предшествовало «Армгард». Нечего и говорить, что и без того высокий авторитет Симоны в классе после этого случая вышел на совершенно новый уровень – уровень почитания; даже недоброжелатели восхищенно поглядывали на нее.
Слухи об инциденте с легкостью выпорхнули за стены школы. И недели не прошло, как фон Армгард-старшая узнала о произошедшем сидя в парикмахерском кресле у своего мастера, чей сын учился в параллельном с Симоной классе. Глаза матери тут же засверкали влагой от распиравшей ее гордости, – чувства, давно не испытываемого ею за всеми невзгодами, постигшими их семью, их род. В тот же вечер, поведав историю отцу ребенка, родители долго стояли у кровати спавшей дочери, лаская ее взглядами, перешептываясь. Оба родителя единодушно сходились в том, что кто-кто, а их девочка не пропадет, не лыком шита; «истая фон Армгард!» – последние слова матери, лаской брошенные на спящую дочь, прежде чем затворить дверь комнаты.
С дочерью они никогда не говорили об инциденте, да и Симона молчала.
Десятилетия спустя, когда юная Симона преобразилась в госпожу фон Армгард, в разговорах с близкими она нередко вспоминала о Денизе Ануд; вспоминала с благодарностью, называя ее одной из самых важных учителей в ее жизни. Она не раз повторяла, что госпожа Ануд невольно закалила в ней стойкость духа и характер, заставив научиться двигаться вперед, несмотря на нескрываемую неприязнь, оскорбления и постоянные придирки, гнуть свою линию вопреки всему. После нее все перипетии и невзгоды человеческого бытия казались Симоне вполне преодолимыми препятствиями. «Не знаю, научила ли она меня математике, но уроки жизни давала превосходно, – шутила она. – Благодаря им, мои «молочные зубы» выпали намного раньше, сменившись на «коренные», которыми я без труда впивалась в плоть жизни».
Но это было позже, много позже, а вплоть до университетской жизни фамилия Симоны дышала ей в затылок, являясь больше поводом для тревог, нежели просто идентифицирующим элементом, коим фамилия служила абсолютному большинству. Но словно в сказке о фее с волшебной палочкой, по мановению Оливковой ветви Университета Офенизии все тревоги юности канули в небытие.
Слухи о том, что она потенциальный кандидат на Оливковую ветвь начали витать в университетских коридорах еще в середине предпоследнего года ее обучения. Уже к этому времени она потрясала профессоров не столько академическими знаниями, коими полны были «ее карманы», сколько уровнем и размахом мышления, цепкостью ума, и особенно способностью развить идею, не страшась при этом погружаться в неизведанные воды. «Полет ее мысли, кажется, не ведает границ», – очарованно отметила однажды профессор философии госпожа Гаяна. Ее коллеги нередко признавались, что дискуссии с фон Армгард были своего рода тренировками их ума, а порой даже тестом их научной и профессорской состоятельности. И несмотря на все это, для нее эти слухи были полной неожиданностью, громом среди ясного неба, ибо этот отличительный знак считался просто недосягаемым. И он отнюдь не был ее целью. Слухи, разумеется, были ей приятны, тешили ее самолюбие, но она на них не зацикливались, во всяком случае старалась. Мало ли слухов, думала она, и в прошлые годы слухи ходили, так и оставшись слухами. Даже то, что на защите ее финальной диссертации присутствовал почти весь состав Высшего профессорского совета, члены которого аплодировали ей стоя, не внушил ей веру в достижимость такого результата. Лишь что-то смутно екнуло в груди, когда после защиты, ее попросили подойти к сидящей в коляске госпоже Александре Марьям, бывшему профессору, живой легенде Университета, бывшей ректором два десятилетия, с которой связывали золотые страницы учебного заведения, присутствовавшей на защите в качестве почетной гостьи, и та проникновенно прошептала своими сухими девяностолетними губами, заключив руку выпускницы в свою: «Спасибо вам, деточка моя… уважили нас… уважили эти стены», растрогав Симону до глубины души… К тому же, о присуждении Оливковой ветви никогда не знали заранее: само заседание Совета, на котором решался такой вопрос, не афишировали, и оно всегда имело место за несколько дней до торжественной церемонии вручения дипломов выпускникам, а результаты держались в секрете до последнего момента, насколько это было возможно, разумеется.