Сны из пластилина
Шрифт:
Похожий ореол парил и на улице, на подступах к зданию. Каждое утро, когда Марко, – именно так звали обладателя музыкального слуха, – сворачивал с проспекта Пятого Ноября в сторону центрального входа здания, невольно вытягивался струной, демонстрируя безупречную осанку, и внутренне весь подтягивался. И сам поворот – ах, этот поворот! Это простое движение в сторону этого здания, этот вираж, когда он отделялся от общего потока людей, спешащих на работу, щедро одаривал его необъяснимым чувством превосходства. Чувство, особенно усиливавшееся от случайных взглядов людей, которые он порой ловил в такой момент, полных восхищения, смешанных если не с завистью, то с некоторой толикой ревности. Неудивительно, ибо в этом здании определяли, как будут жить не только люди этого города, но и целых наций и государств.
Здесь не
Он возвращался к себе в кабинет после доклада своему руководителю о подготовке к мероприятию. Вроде прошло нормально, думал он, вздохнув от облегчения. Каждый поход к ней – словно экзамен; местами голос предавал его, лихорадочно вибрируя, руки нет-нет да подрагивали, когда передавали или собирали документы со стола. Уже больше месяца как он работал здесь, а волнение не проходило. Еще бы! Не у директора какой-нибудь компании второй ассистент, а у самой Симоны фон Армгард!
Он и не ведал о ее существовании до того, как устроился сюда, но устроившись, сразу понял магнитуду персоны, на которую работал, и понял это не по занимаемой ею должности и регалиям, а эмпирически: стоило ему, совсем «сырому», поначалу неуверенному и растерянному сотруднику, чье волнение предательски выдавало выражение его лица, побуждавшее коллег по цеху, к которым он обращался, одаривать его снисходительными взглядами, обмолвиться чей он помощник, и отношение менялось на глазах. Размеренность в их движениях сменялась усердием, все тут же решалось; все в здании, да и за его пределами, начинали чуть ли не «по потолку ходить» лишь бы удовлетворить его запрос, и в их действиях читалась неподдельная рачительность. Имя делало свое дело. Это и пугало его, и радовало. Радовало тем, что имя могло оказать ему услугу и в будущем. «Пусть и краткосрочный контракт, но достойный пункт в резюме, – часто думал он, – да и всякое бывает, может переведут еще в постоянный штат… Тот же Юсуф начинал так же, а теперь он – ее правая рука!»
Ему не терпелось в туалет, но он решил потерпеть, сначала передать Юсуфу поручение фон Армгард, а уже потом лететь в уборную… лететь шагом.
Госпожа фон Армгард была одна в своем просторном кабинете, обставленном неброско, без изысков, но со вкусом, – безупречным вкусом. Она сидела не за рабочим столом, а в зоне кабинета, предназначенной для гостей, в полюбившемся кресле из дерева, обитом добротной кожей.
Она ждала гостей.
С настенных портретов на нее поглядывали выдающиеся общественные и государственные деятели прошлого, являющиеся своего рода примером для нее и неиссякаемым источником вдохновения: Анна-Мари Клэр, Каролин Шейла-младшая, Амала Решми, Эрнестина Элоиза. Портрет последней висел на стене прямо напротив ее рабочего стола, поэтому каждый раз, когда фон Армгард поднимала глаза, она встречала взгляд этой без преувеличения блистательной женщины.
Выбор в пользу Эрнестины Элоизы был отнюдь не случаен.
Пусть три другие женщины ничем и не уступали ей в значимости на своем поприще, а то и вовсе превосходили, как в случае с Амалой Решми, о которой слышали даже самые не образованные подростки, причем в любой точке света, фон Армгард не колебалась при выборе той, под чьим пристальным взглядом она будет проводить свои трудовые будни.
Госпожа Элоиза была государственным и общественным деятелем, профессором, философом, чьи многочисленные труды затрагивали самые разные сферы жизнедеятельности общества, и дважды была президентом Бразилии. Приняв бразды правления в очень сложный для страны период, когда экономика была в упадке и страну раздирал затянувшийся политический кризис, за два президентских срока ей удалось перезапустить процессы и задать такую динамику развития во всех направлениях, что это впоследствии послужило фундаментом для дальнейшего развития страны, приведшего двумя десятилетиями позже к золотой эпохе этого государства.
Многим она особенно запала в душу после того, как в конце своего второго срока на посту президента, вопреки беспрецедентной поддержке народа и инициативе парламента страны по внесению изменений в конституцию, которые позволили бы ей баллотироваться на третий срок, апеллировавшего и обосновывающего их необходимостью «продолжения взятого курса и реализуемой президентом политики», зиждившейся, по мнению абсолютного большинства, на личности и авторитете руководителя страны, госпожа Элоиза наложила категоричное вето на законопроект и сложила полномочия, когда пришло время. Ее пламенная речь в парламенте в момент наложения вето облетела весь мир, разом став гимном демократической формы правления, а некоторые отрывки из нее оказались на страницах многих учебников по основам государства и права, и не только ее страны, но и далеко за ее пределами. И с напечатанных страниц ее слова: «…Подобно временам года, где лето сменяет осень, за которой следует зима, неизменно переходящая в весну, смена власти должна стать непреложным законом нашего общества, без исключений! Это квинтэссенция демократии! Сама смена власти и есть благо!..» дышат силой и пробирают сознание; можно лишь представить, что творилось в сердцах депутатов в тот день, когда гремела эта, как ее позже нарекли, «Апрельская речь».
Уже на закате своей жизни, оглядываясь назад на свой долгий и плодотворный трудовой путь, она признавалась, что тот уход с поста и наложенное вето она считает своим самым важным политическим деянием, сделанным на посту президента страны. «Да, – многие читали в ее автобиографии, – в тот вечер, когда я стояла на трибуне парламента с влажными от волнения ладонями и беснующимся желудком, я, пожалуй, сделала лучшее, что могла бы когда-либо сделать для своей страны. А после выступления, закрывшись в парламентском туалете, я ревела навзрыд, рыдала от осознания того, что я сделала, и что я смогла! Уже тогда, в той кабинке, я понимала, что все, что мне предстоит еще сделать в жизни для своей родины, по магнитуде и важности вряд ли превзойдет тот необычайно холодный апрельский день».
Политические аналитики всего мира единодушно сходились во мнении, что мощнее сигнала демократическому сообществу о том, что никто и ни под каким предлогом не должен присваивать власть, принадлежащую народу, не было послано ни одним политиком, ни до, ни после Эрнестины Элоизы. На фоне одно время расплодившихся по миру глав государств, облаченных сподвижницами в «Лидеры нации» или «Матери народа», пусть поначалу и действительно поддерживаемых народом, но с годами возомнивших себя незаменимыми, «теми самыми», отчаянно, до крови вцепившихся руками в кресло власти, поигрывающих в крестики нолики с конституцией и законами, бормоча при этом: «на благо народа», поступок президента Элоизы вызывал неподдельное восхищение…
Под взглядом такой женщины невозможно не требовать от себя большего, думала фон Армгард, вешая ее портрет на стену.
Небольшие и аккуратные шкафы, заполненные самой разной литературой, от книг и печатных изданий, непосредственно связанных с родом ее деятельности, до научных и философских трудов и томиков художественной литературы, гармонично дополняли деловое убранство рабочего кабинета. Единственное, что, пожалуй, немного выбивалось из всего этого монументального ансамбля, была фотография молоденькой фон Армгард c церемонии вручения диплома Университета Офенизии – одного из престижнейших учебных заведений мира, и сам диплом. Не простой диплом.
На дипломе сиял небольшой выгравированный символ в левом нижнем углу – позолоченная ветвь оливкового дерева, – не просто знак отличия, но несравнимо лучше, недосягаемо лучше, – знак восхищения Высшего профессорского совета Университета, присуждаемого не за безупречные оценки на экзаменах, а за достижения сверх учебного процесса. Этот знак означал еще и то, что ее имя выбито на стене Университета, наряду с другими обладателями подобного символа: она там четырнадцатая, – четырнадцатая за триста сорок восемь лет существования учебного заведения, причем тринадцатая гравировка на стене датируется двадцатью семью годами ранее.