Сны из пластилина
Шрифт:
Мальчики еще спали. Суббота.
Она не часто брала их с собой, когда шла к маме, предпочитая ходить одной, ну или с отцом. И Бьорн, и Сайрус относились к этому с пониманием и не навязывались. Для Инес такие визиты, особенно в день рождения матери, были глубоко интимными моментами, – Элен была ее матерью, не их. Пусть и бабушка мальчику, но это другое, совсем другое.
Выходя из метро на конечной станции синей ветки, от которой до Птичьего парка было минут десять ходьбы, она застала сильный дождь. Хляби небесные разверзлись не на шутку. Раскрыв зонтик, направилась не по улице, ведущей к центральным воротам парка, а по улочке, отклоняющейся на северо-запад от этих ворот. Ей нужно было не в сам парк, а в соседствующий с ним большой сад. Сад был действительно огромен.
Это было своего рода кладбищем, – кладбищем для кремированных
Называлось место «Безмолвная Аллея», а в простонародье – Большой Сад. И все в городе под «большим садом» имели в виду именно это место, а не какой-нибудь другой сад, пусть и такой же большой. А настоящее название почему-то не прижилось у горожан; «безмолвной аллеей» его «называли» только карты города, справочники и туристические путеводители. Кладбищем же и вовсе ни у кого язык не поворачивался называть: здесь «обитали» многочисленные деревья, кустарные растения, всевозможные цветы, клумбы, уютные скамейки, тропинки и даже пруд. Действительно сад! чьи недра приютили пепел усопших, но не в коробочках или сосудах, а засыпанный в землю при посадке саженцев деревьев, цветов и прочих растений, или же в землю у корней уже имеющейся растительности, – как будет угодно родным усопших.
И никаких табличек, никаких надписей и никаких искусственных опознавательных знаков, – таковы были правила. Они и сделали Сад садом. При этом это место было открыто для публики, как любой другой городской парк, но из уважения к месту или больше к людям, навещавшим там своих родных, горожане здесь ограничивались спокойным гулянием, предпочитая делать пикники или игры в соседствующем Птичьем парке. Только туристы и неместные, не ведая, что это за место, и полагая, что это продолжение Птичьего парка, бывало, шумно вели себя, гадая при этом, почему нет-нет да встречаются люди, задумчиво стоящие или сидящие у растений и деревьев.
Каждый раз направляясь туда, она была рада, что именно там они похоронили маму. У подножия раскинувшейся белой акации. Это дерево ей сразу приглянулось; едва она увидела его и вопрос где именно найдут свое последнее пристанище останки матери уже не стоял. Отец одобрил. Хотя он одобрил бы любой выбор дочери.
Уже на подходе к Саду, едва издали взору представала могучая и довольно плотная стена деревьев, стоявшая на передовой растительного мира, ее настроение поднималось. Не важно во власти каких дум она пребывала направляясь туда, входя, душевное состояние неизменно улучшалось, пусть ненамного, но становилось легче, светлее. Атмосфера располагала. Вид раскинувшихся деревьев, цветов, зелени, особенно весной, когда все расцветало, создавал приятную иллюзию, что мама здесь, что она «живет» в этих деревьях, цветах, траве и воздухе: ее прах впитала земля и разнесла частицы по своим «венам» по всему саду, подобно садовнику, удобряющему землю во имя будущей жизни. У самой смерти здесь было совсем иное лицо: она представала не чем-то темным, пугающим и мистическим, а как звено цикла жизни всего живого на земле. Жизнь и смерть здесь походили на круговорот воды в природе.
Такое легкое восприятие и настроение от визитов в Сад разделяли, – она была в этом уверена, – и другие не случайные его посетители. Невольно наталкиваясь на них, она, как ей казалось, часто наблюдала схожее умиротворенное и по-хорошему задумчивое состояние на их лицах.
Вспоминая те редкие случаи, когда ей приходилось бывать на обычном кладбище, ее всю передергивало от обитавшей там угрюмости. Угрюмое место, угрюмые лица, угрюмое настроение, даже воздух там и тот угрюм. Не спасают ни деревья, ни пение птиц, ни лучи солнца, ни благоухающие цветы, ибо все это лишь фон, задний план, где главное место «на сцене» отдано холодным надгробным плитам и памятникам. Смерть там иная. Смерть там безутешна. Смерть там – это конец, конец всему, и твердый камень тому красноречивое подтверждение.
И вот они, ушедшие из жизни и погребенные там, замурованные в гробах, словно заключенные, в объятиях Смерти, – иной Смерти. Лишенные возможности слиться с Матерью-Природой они обречены на долгое ожидание: они ждут, пока его величество Время не выпустит их из этих «оков», и тогда все встанет на свои места. А до тех пор, они лежат под тяжелыми плитами, которые словно рука сорвавшегося в пропасть человека, ухватившаяся в последний момент за край обрыва, служат «рукой» умершему, уцепившемуся за край «живого мира» в отчаянной попытке спастись от забвения. И на них напишут имя и фамилия, годы жизни и еще что-нибудь. Но для кого? Для родных и близких? Они всё это и так знают. Они знают больше, много больше. Нет, это напишут для чужих, для посторонних. Словно сеть, брошенная в море, в надежде, что твое имя и фамилия промелькнет, пусть и случайно, в мыслях как можно большего количества людей. И вот некто, идущий к знакомой «руке», по пути нет-нет да скользнет мимоходом по «рукам» других, и те не упустят свой шанс тут же промолвить: «Здравствуйте, меня звали Лотта Джорджия, я жила, я прожила шестьдесят два года», «Здравствуйте, меня звали Ален Кристина, я жил, я прожил целых восемьдесят лет». А иной раз этот некто остановится перед маленькой безмолвной «ручкой», потрясенный, быть может, прожитыми годами ее владельца, и тогда, – и только тогда, послышится застенчивый детский голосок: «Извините, не пожил, не сложилось… только девять лет, – и лишь видя, что тот медлит, смелее продолжит, – я Кристиан. Меня звали Кристиан».
Не только царицам, императрицам и прочим владычицам мира сего было присуще желание остаться в веках, достичь бессмертия путем сотрясания воздуха произношением имени своего, сквозь время, но и Лотте – учителю французского языка, и Алену – плотнику… Кристиану? Нет, ему нет, – «не пожил, не сложилось».
Для Инес Большой Сад помогал людям «отпускать» близких; не забывать, но отпускать, и без лишних претензий на бессмертие…
Быть похороненной в Саду не было объявленным желанием Элен. Даже разменяв седьмой десяток она не обсуждала такие вопросы ни с Инес, ни с Полом, не проявляя никакого интереса к судьбе своего бренного тела после смерти. Во всяком случае, ни один из них не помнил таких разговоров. В течение же ее скоротечной болезни, приведшей к скоропостижной смерти, обсуждать такие вопросы они с ней не хотели, а потом было уже поздно. Но они точно знали, чего бы она не хотела: быть погребенной в гробу. Нет, и этого она не говорила, но они твердо знали. Она боялась червей. Больше всего на свете. Храбрая Элен, смело шагавшая по жизни, бросавшаяся в лобовую атаку на все превратности судьбы, чего только не пережившая за свою бурную жизнь, немела от страха при виде безобидного земляного червя, выползавшего наружу после дождя, или визжа бросала надкусанное яблоко, словно ошпаренная, едва завидев характерные движения мягкотелого существа. Это первое, что дочь с отцом отметили в унисон, когда настало время. Они ни за что на свете не отдали бы ее тело в объятия того, чего она так боялась при жизни. А прах, прах – это другое.
По пути она зашла в булочную на улице Вож, чтобы купить круассаны для старого садовника, ухаживающего за Большим Садом.
Но садовником тот был только в зарплатной ведомости администрации района. В действительности же он был старожил Большого Сада, его глазами и душой. Он обязательно присутствовал на всех похоронах в Саду, но не из праздного любопытства, а ввиду своей работы: он должен был знать эти места. Это не входило в круг его обязанностей, но было его личным правилом, которое с годами стало непреложным правилом для всех: хоронившие не хоронили, пока не подходил он.
Его звали Патрик. Но его имя узнавали не от него, а от окружающих, ибо он не разговаривал. Он был глухой. Ирония ли судьбы или слепой случай – в Безмолвной Аллее безмолвный садовник. Врожденная ли глухота или приобретенная – этого, пожалуй, не знал никто.
Он работал и жил там же, в маленьком домике неподалеку от входа в Сад. Изначально это была лишь постройка для хранения инструментов и прочего садового инвентаря, но лет пятнадцать тому назад, по распоряжению администрации района, она была достойно переоборудована под домик для бездомного садовника, где он и жил с тех пор.
Если его не было в домике, – а она не помнила и раза, чтобы застала его там, – она оставляла гостинцы у оконного отлива. Так делали и другие. Главное не оставлять их на скамейке, а то его собачонка сама с удовольствием полакомится выпечкой, ибо пакеты раскрывать она наловчилась.
Уже на подходе к его жилищу, по постукиванию дождя о зонт Инес облегченно смекнула, что дождь ослабел.
Не застав Патрика дома, решила не оставлять пакет у окна, так как дождь нет-нет да накрапывал туда под легкими порывами ветра. Подвесив его за ручку входной двери, надежно укрытой козырьком, и предусмотрительно прокрутив его пару раз вокруг ручки, чтобы было повыше (от собачонки), направилась к маме…