Сны из пластилина
Шрифт:
– Ты у меня звезда прямо! Горжусь тобой! – засиял Икрам, крепко обняв ее.
Он действительно восхищался ею. «Неужели это моя жена? – приятно дивился он. – В таких кругах вертится!» В такие моменты у него особо усиливалось ощущение, уже давно жившее в нем, и с которым он уже смирился, что ему очень повезло с ней, даже как-то слишком; ему часто хотелось буквально потрогать ее, чтобы убедиться, что она здесь, с ним. Он собственно так и делал, зачастую маскируя такое желание под обычные объятия и поцелуи. И это не проходило с годами. Ощущение неимоверно приятное, но оттого и тревожное. Как бы он ни был интересен, порядочен и с хорошим чувством юмора, – как часто любила повторять она, – он чувствовал, что он ей не пара. Он знал себе цену, но рядом с ней ощущал себя блеклым, не вполне достойным. Как если бы увидеть какую-нибудь незнакомую пару на вечеринке и первое что приходит на ум: «Что она в нем нашла?» Ему казалось, что иногда он ловил похожие взгляды. Особенно при первом знакомстве с кем-нибудь, когда, после исполненного энтузиазма знакомства с Айгуль, очарованные ее речью, выдающим недюжинный ум, открытостью, говорившей о самоуверенности, и, наконец, привлекательной внешностью, внимание переходило на него, некоторые мужчины, да и женщины, пожимая руку, силились
Ему порой снились сны, где у него была другая жена, и во сне, глядя на нее, он недоумевал, почти протестовал, говоря себе: «Нет, у меня ведь другая, другая, – лучше, красивее, умнее!» Проснувшись, и видя рядом спящую Айгуль, он облегченно вздыхал, крепко обнимал ее, повторяя про себя: «Вот она, вот она». Если этим он еще и нечаянно будил ее, отчего она в полудреме ворчала, жалуясь на пробуждение, – то было верхом его утешения. Это давало ему осязаемое ощущение обладания ею: в его руках ее сон. Это чувство было слаще и сильнее, чем их занятия любовью. Нет, с последним у них все было в порядке, но секс – недолгая услада тел, а он хотел большего, неизмеримо большего: он хотел заключить в объятия ее душу и мысли. Их дети давали ему некоторое успокоение: даже если она уйдет от него, благодаря им она все равно будет в его жизни.
– Фон Армгард – мощная фамилия! Звучит монументально. Дворянского происхождения, что ли? – поинтересовался Икрам.
– Да, вроде нет, – не сразу ответила Айгуль, задумавшись. Копалась в памяти; о депутате она знала немало ввиду своей работы, но все что знала, касалось трудовой деятельности этой дамы. – Нет, она вроде из простых, даже из очень простых. Читала где-то, что ее первым значимым проектом, который и принес ей признание на политическом поприще, был вопрос урбанистики, связанный с кварталами гетто. Да, да, она сама, кажется, с гетто… Хотя согласна, фамилия самая что ни на есть дворянская… Интересно…
– И когда ты едешь? В Женеву ведь?
– Да. В марте, с двадцатого по двадцать пятое.
– Кстати, у нас что, Малика ночует? Ее обувь в прихожей стоит.
– Да, они с Айкой готовили презентацию по новому предмету «Основы психологии», вот и пришла с ночевкой. Допоздна сидели.
– Больше хихикали, наверное, чем готовились.
– Ну, не без этого, конечно, в их-то возрасте.
– До психоанализа Летиции Изадоры дойдут – вот потешатся… А утренник мальчика как прошел?
Разом сгустились хмурые тучи на лице его жены, она напряглась.
– Прошел хорошо, даже очень, оттого это было просто ужасно. Вчерашний день официально номинирован на звание – мой самый грустный день этого года. И боюсь, что он выиграет в этой номинации за явным преимуществом.
Лицо Икрама приняло удивленно-вопросительный взгляд, как бы прося продолжения и пояснений, но тут дверь кухни скрипнув отворилась, и сонный мальчик с визгом бросился в объятия своего отца. Знаками Айгуль дала понять мужу, что расскажет потом, не при ребенке.
* * *
Икрам долго не мог заснуть. Он беспокойно ворочался в кровати, мысли всякие лезли в голову, мешая забыться в объятиях сна, но, пусть и с сильным опозданием, дрема все же накрыла его. Такой отход ко сну не обещал ничего хорошего.
Он недоумевал, почему ему тревожно, когда вокруг такое веселье; больно ныло в груди. Ему не хватало воздуха, но он все протискивался и протискивался через гудящую толпу, получалось это смертельно медленно. И лиц, их лиц почему-то он не видел, и не хотел видеть. Под ногами хрустнуло, и нога зацепилась за что-то, стало еще сложнее идти, но он не обращал на это внимание. Не хотел смотреть вниз. И ликование вокруг, ликование! Почти восторг! «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили, как нехорошо…» – сзади доносилось до него чье-то едкое бормотание, но он не оборачивался. Нужно обязательно увидеть отчего такой публичный экстаз, обязательно! С трудом выбравшись в первые ряды, он увидел помост, не сильно возвышавшийся над землей, куда по лестницам поднимались маленькие люди. Именно маленькие люди, не дети, а взрослые, но почему-то детского роста. И они улыбались. И все им хлопали и улюлюкали. А кто эти все вокруг? Их лиц не было видно, но они были счастливы, он это знал. Ликование было абсолютным, ликование было искренним. И на помосте был некто, которого не было видно снизу, ибо маленькие люди, один за одним подходившие к нему, невольно закрывали собой его лицо. Он снимал их треугольные шляпы и целовал их в лоб, и говорил им что-то, добрые слова говорил, непременно добрые, поскольку стоящие рядом одобрительно кивали и кивали, умиление царило вокруг. И Икрам был поглощен этим действом, его вдруг охватила эйфория, он тоже торжествовал вместе с ними, и все было ладно. Но кто-то дергал его за руку, теребил его, мешая наслаждаться зрелищем, он раздраженно оглянулся, но не увидел никого, потом опустил свой взор и увидел «маленького взрослого» рядом с собой. Это был его сын. Он выглядел совсем по-другому, но Икрам знал, что это его сын. Тот же с тревогой повторял что-то, словно заведенный, но что именно – Икрам никак не мог разобрать из-за стоящего вокруг гвалта. Вдруг он понял, не услышал, но понял: «Где моя шляпа? Где она?» вопрошал сын. Он не знал, что сказать, лишь бормоча в ответ: «Не знаю, я не знаю», и оттого ему было жаль своего мальчика. А тот все дергал за руку и дергал, все спрашивал и спрашивал, пока не пришла его очередь подниматься к тому. Сын вдруг замолчал и, развернувшись, направился к помосту. Икрам наблюдал за ним, как вдруг снова сзади послышалось бормотание: «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили. Как нехорошо». Его вдруг осенило: он тут же опустил голову, чтобы посмотреть, что же болтается у него в ногах и увидел треугольную шляпу – шляпу сына, затоптанную им. «Ай-ай-ай, – продолжалось липкое бормотание, – как нехорошо». Он поднял шляпу и дернулся в сторону помоста, чтобы отдать сыну, как что-то вдруг оглушило его, и он замер как вкопанный. Тишина! Его оглушила полная тишина. Вдруг стало тихо: не было ни звука, ни хлопаний, ни ликований. Он обернулся на толпу и наконец-то разглядел их лица – все были на одно лицо! Он не видел явственно их очертаний, но знал, что у всех почти одно лицо. Ему стало жутко, не страшно, но жутко, и вдруг его осенило: «Тот не должен поцеловать его сына, ни в коем случае! Поцелуй – это каторга!» Он хочет повернуться, чтобы помешать, но повернуться не получается, он не владеет свои телом, а сзади тот уже заключает голову сына в свои «пустые» руки (пустые – он это знает), чтобы поцеловать, но ни обернуться, ни двинуться он не в силах. Голову его трясет, а тело ломит, как при долгом падении. «Ай-ай-ай, нехорошо…» «Икрам, Икрам!» – врывается сквозь облако сна голос, он со стоном просыпается и видит лицо жены в обрамлении лучей, – как ангел света, испепеляющий мрак подземелья.
– Кошмар? – глядя в сонные глаза и держа его за щеку, вполголоса спросила она. – Ты стонал, причем громко…
– Ой, да, дурной сон, – выпустил он, отходя немного и щуря глаза от света включенной прикроватной лампы. – Извини, что разбудил.
– Нет, ничего. Бедненький… Не засыпай сразу, иди воды попей, развейся, потом ложись.
– Да, так и сделаю. И в туалет хочется.
Сходив в туалет и налив себе стакан воды на кухне, где не стал включать свет, он вдруг замер. Он цеплялся за увиденный сон, пытаясь запомнить его и прожить еще раз, уже в памяти. Обычно он так делал только с хорошими снами, гоня прочь плохие. Этот же сон, несомненно, был одним из тех, от которых хочется побыстрее избавиться, скорее забыть его, перевернуть страницу и идти дальше. Он был очень угнетающим, не страшным, но именно угнетающим, тревожным. Его голову как будто физически оттягивало назад, как если бы к ней прикрепили немалый груз. Странно, но ему хотелось просмотреть его еще раз, но не во сне, а в памяти. Поэтому он проигрывал его вновь и вновь, пытаясь заключить в капкане памяти тающие фрагменты сна, прежде чем они рассеются безвозвратно. Он помнил некоторые сны с глубокой юности и даже с детства. Они отпечатались у него в памяти сами, без его стараний. Еще бы! Некоторые из них он сам ни за что бы не сохранил. Этот же сон, к своему удивлению, он хотел запомнить; он не мог объяснить себе это желание.
Стоя в темноте, ему почему-то вспомнился рассказ Айгуль об утреннике сына, поведанный около месяца назад. Почему вдруг это пришло в голову? – задавался он вопросом. Его не отпускало ощущение взаимосвязанности сна с рассказом Айгуль. Может это просто игры полусонного разума? Быть может.
Возвращаясь спать, он вдруг обнаружил себя в комнате сына, стоящим и наблюдающим за спящим ребенком. Не то чтобы он не помнил, как сюда зашел, просто направляясь в свою комнату, прошел мимо, как если бы его невольно понесло к мальчику. Укрыв его спадающим одеялом, он вернулся в кровать. Засыпая, поймал себя на мысли, что не был бы против увидеть тот сон еще раз…
Какая красивая девушка! Темные и гладкие волосы, ниспадающие ниже плеч. Делового покроя юбка, но сильно короткая, обнажающая манящие ноги в черных колготках. И легкое, короткое пальто на ней. И сидит так складно, спокойно, и смотрит на него. Взгляд прямой, без тени надменности или снисходительности. Он сидит рядом с ней в машине. Машина тронулась. Он должен что-то сказать, именно он, а не она. Она ждет. Он что-то мямлит: не слышит себя, но знает, что что-то говорит ей, что-то крайне неубедительное, ибо она не реагирует. Ни один мускул на прелестном лице не дрогнул, ничто не выдает интереса к тому, что он говорит. А машина едет, и он знает, что ему нужно добиться чего-то до того, как машина доставит их куда-то. Он знает – если машина едет – это хорошо, это ему на руку. Если она остановится – что-то случится. Причем случится не с ним, а с ней. А она ему нравится, очень. Она смотрит на него: он видит ее глаза, большие темные глаза. Он силится, но не может расшифровать, что значит ее взгляд. Мгновение и он целует ее, не мягко, а сильно и страстно. Его язык почти пьет ее соки во рту, он хочет заполнить ее рот, выпить ее до дна. Она не сопротивляется, но и не отвечает. Приятный, мучительный зуд в паху нарастает стремительно. Оторвавшись от нее, он пристально смотрит в ее глаза, – все также спокоен ее взгляд, все также «нетронут» он. Он переводит взгляд вниз на себя и видит, что склонился над ней совсем голый (где же его одежда?) и его член – тверд как молот, готов уже фонтанировать от крайнего возбуждения. Он страстно бросается на нее, хочет непременно войти в нее, прежде чем кончит. Зуд настолько велик, что вот-вот извергнется вулкан. Он не утруждает себя ее раздеванием, судорожно срывает только юбку и уже видит вожделенную прорезь между ног (нижнего белья нет!) и буквально бросается в нее, вонзив свой член меж хладнокровно раздвинутых ног. «Успел!» – ликует он. Ее промежность тепло и мокро обволакивает его, и он без единого движения уже начинает вибрировать от стремительно подступающего оргазма. «Ах, не так быстро, не так быстро!» – мысленно умоляет себя, как вдруг встречает ее взгляд: не тот безмолвный, но другой – взгляд гласящий. Он слышит шепот ее взора у себя в голове: «Ай-ай-ай, как нехорошо. Вы ведь…» Он взвизгивает как ошпаренный, его охватывает паника, но от уже накрывающего оргазма он обездвижен, как в капкане: ему и сладко от извергающейся спермы и мучительно от этого взгляда, тараторящего все ту же фразу, он и стонет, и причитает, и вот уж весь взорвется… «И да, и нет – вам некто скажет, и путь он в лимб вам всем закажет», – слышит он чей-то голос. Землетрясение, потоки спермы… «мокро, ой, мокро в паху, совсем мокро, ах… вот оно что! это сон!» И просыпаясь с угасающими, но сладостно-жгучими конвульсиями в паху, вгоняющими в негу все тело, он чувствует, что трусы залиты спермой; мокро, тепло и сладко. Он весь обмяк, загнанный в то убаюкивающее состояние после оргазма. Медленно приподнял одеяло в области паха, чтобы не замарать его, подтянул ноги к телу, заворачиваясь в клубок, и повернулся в сторону стены.
Последняя фраза из сна звенела у него в голове. «Водитель! Это сказал водитель», – с уверенностью заключил он. Он думал о ней больше чем о сексе с женщиной, много больше. Эта фраза притягивала его сознание как магнит.
Раньше, проснувшись от подобных эротических снов, часто заканчивавшихся поллюцией, он смаковал эти похождения плоти во сне. Он любил такие сны безмерно. В особенности из-за того, что во сне, – он это подметил давно, – ни одна женщина или девушка не отказывает и не сопротивляется. Ни одна! Он может овладеть любой. Однажды, он, к своему же удивлению, занимался сексом со своей матерью; и во сне это было вполне нормально. Это не была буквально его мать, но другая женщина, которая, однако, он это знал, была его матерью. Проснувшись тогда, и пристыженный бодрствующим сознанием, он пытался забыть его, как если бы он ему не снился, но, как нарочно, запомнил его. Бывало и так, что, будучи во власти сна, он все же понимал, что это сон, и тогда бросался на первую же встречную, просыпаясь с поллюцией; но так бывало редко, «а жаль». Однако в этот раз все его мысли были прикованы к фразе, крутившейся в голове как пластинка: «И да, и нет – вам некто скажет, и путь он в лимб вам всем закажет».