Сны из пластилина
Шрифт:
Слегка дернулась нога, он проснулся, приоткрыл глаза. Была глубокая ночь. Он продолжал лежать, не двигаясь и не переворачиваясь; пытался вполне проснуться, а не заснуть сразу, чтобы не видеть тот же сон. Еще в далекой юности подметил, что если ночью проснуться и в полудреме тут же заснуть, то можно увидеть продолжение сна. А этот сон он видеть не хотел, хотя видел его часто. Его не покидало ощущение, даже уверенность, граничащая со знанием, что, умирая, этот сон или его подобие будет последним фрагментом в его сознании. В последнее время мысли о смерти посещали его часто. Может быть потому, что ему было уже восемьдесят два года. И последние сорок пять из них были одинокими; бурными
Проснувшись рано утром, за завтраком принял фундаментальное решение, что ездить теперь никуда не будет. Все, хватит! Все эти поездки, в особенности перелеты, его сильно изматывают. Сесиль права, в его возрасте не пристало так часто колесить по свету, особенно в дальние и длительные командировки. Хотя он был убежден, что именно активная деятельность и путешествия продлевают жизнь и держат его и его разум в тонусе. Ясности его ума действительно завидовали многие.
«Да и количество лекций в университете пора бы сократить, старый уже, – продолжал мысленно он, – не пожилой, не в преклонном возрасте, а именно старый». Сирена проезжавшей на улице машины скорой помощи была в полной синхронии с его невеселыми мыслями. «Словно нарочно», – подметил он.
Утро было его самым любимым временем дня. Звуки просыпающегося города бодрили его, обещая продолжение дня, суля бессмертие. Утро дарит надежду. Видимо поэтому почти все люди в преклонном возрасте встают спозаранку.
Закат его жизни наступал стремительно, он это чувствовал. Ощущал это не каким-то шестым чувством, а всеми фибрами своего тела и разума, видел это в зеркале, в общении с людьми, в их участившихся снисходительных взглядах.
Будучи по жизни весьма наблюдательным человеком, да еще и склонным к самоанализу, он подметил, что если раньше, по утрам, во время своих обязательных утренних прогулок, планировал свои ближайшие дела и проекты, то в последнее время больше предавался воспоминаниям: о том, что было, чего не было, и что могло бы быть, если бы кривая жизни не привела его туда, куда привела почти полвека назад. Вся его жизнь была поделена на «до» и «после» того события; будто в течение одной человеческой жизни две разные жизни прожил. Даже сейчас, оборачиваясь назад, не мог с уверенностью сказать, какую бы теперь выбрал.
Было время, было человеческое счастье. Простое, как у всех. Был рядом любимый человек, близкий и душой, и телом, которому был нужен, и с которым делил все чаяния, радости и трудности, и особенно грандиозные планы на жизнь. На всю жизнь. Было успокаивающее ощущение быть нужным кому-то, быть свидетелем чьей-то жизни и знать, что и твоя маленькая жизнь в этой огромной вселенной для кого-то важна, по крайней мере для еще одного человека. Было время, когда смотрел на мир двумя парами глаз. Время, когда ловил уважительные и по-хорошему завистливые взгляды окружающих, знакомых и близких. Время, когда стремление к личному счастью, настолько естественное само по себе, определяло все в жизни: мысли, мечты и стремления. И казалось, что оно будет длиться вечно. Все это было.
Было и другое время – время, тянущееся до сих пор. Время, когда свидетелем твоей жизни являются очень многие, а значит никто по-настоящему. Когда личное счастье забыто, и теперь оно – лишь определение в словаре прошлого. Оно не заброшено намеренно и не принесено в жертву на алтарь поисков правды, но просто стало невозможным. Много лет назад ему стало это ясно, и он проглотил это, именно проглотил, – как пищу, которая не нравится на вкус, которую не хочется пробовать, но которую нужно принять в себя, крепко смежив веки. Эта часть его жизни была посвящена не ему, но другим, в ней он был безвозвратно забыт, в ней его не было вовсе.
Сейчас он и не мог вспомнить, что именно толкнуло его тогда на этот путь поисков правды и служения идее: было ли то тщеславие, профессиональный эгоизм, стремление к справедливости или к славе, или все вместе. На том или ином этапе его «второй» жизни то одно чувство преобладало, то другое, неуклонно толкая и толкая на продолжение нелегкого пути, до тех пор, когда свернуть с него было уже поздно, хотя бы из уважения к уже преодоленному расстоянию. В последнее время, однако, он больше склонялся к тому, что причиной тому был банальный страх смерти, или, скорее, страх забвения. Как люди, на закате своих лет ударяющиеся в религию в поисках иллюзии продолжения жизни. Остаться же в памяти других и надолго – не это ли бессмертие?
Пора сбавлять обороты, твердо решил он. Пора и о себе подумать; хотя от себя уже ничего не осталось. Да и что он будет делать? Ничего? Это «ничего» пугало его. Безделье и свободное время в первый же день обнажат пустоту его личной жизни, а точнее ее полное отсутствие. Без своей работы он – заброшенный вокзал на отшибе цивилизации, куда не ходят ни поезда, ни автобусы, куда дорогу безнадежно замело временем, куда даже затерявшиеся путники не забредают, и которого уже нет на новых картах жизни; только Сесиль, – его младшая сестра, добирается туда иногда, и то скорее из чувства долга.
Такие мысли все чаще и чаще посещали по утрам Магнуса Кельда – известного историка, ученого, почетного профессора двух престижнейших университетов мира, за которым даже сейчас, в его возрасте, ухаживали лучшие учебные заведения мира, писателя, автора многочисленных научных трудов, общественного деятеля и, наконец, лауреата Анабельской Премии!
Придя в Университет и зайдя к себе в кабинет, он, не притронувшись к свежим газетам и научным журналам, и даже не испив кофе, – с чего обычно начиналось каждое рабочее утро, – вызвал своего ассистента, Яна Агния, работавшего вместе с ним уже около десяти лет.
Едва тот переступил порог кабинета, как профессор энергично бросил:
– Ян, голубчик, распечатай и принеси мне, пожалуйста, мое расписание. – Хлопок в ладоши. – Полное расписание: лекции, выступления, поездки, в общем – всё!
– Только подтвержденные вами или предварительные тоже?
– Голубчик – всё!
Ян удалился, уловив необычное настроение профессора и поняв, что грядут перемены. «Ой-ой-ой», – нашептывал он, шагая по коридору. Последний раз такое решительное поведение профессора закончилось переездом в этот Университет, лет шесть тому назад. Ян заволновался. Он так привык к этому городу, ему здесь определенно нравилось, к тому же здесь он встретил Клару.
Профессор, немного подумав, набрал номер Яна и добавил:
– И вот еще что… – начал было он, но немного помедлив, с голосом, выдающим смятение, буркнул: – Нет, ничего, ничего.
Около часа Ян и профессор провели над расписанием и планами, где первый наблюдал, как второй энергично обводил что-то, что-то подчеркивал, а что-то нещадно зачеркивал, давая по ходу комментарии и указания на будущее.
Когда с этим было покончено, профессор отпустил Яна, бросив тому вслед:
– Еще раз, голубчик, на будущее – только важные дела, только важные! Прошу тебя. Остальное можешь сам смело отметать, на твое личное усмотрение. Даю тебе полный карт-бланш! Только отправляй почтительные отказы, мол, плотный график, личные обстоятельства, или… стой, нет! – лучше сошлись на здоровье, да! на здоровье, поверят. В общем сам, голубчик, сам.