Сны женщины
Шрифт:
Без мелких ранений, однако, не обошлось: в этот момент осколок, выпадая из прически, впился в шею, второй поцарапал руку.
– Ай! – досадливо морщится наша героиня и слизывает красные капельки, натекшие на пальцы. Капельки невелики, но так же солоны и отдают металлом, как и кровь, что фонтаном била из шейной артерии Шубина в ее страшном сне. Очень памятный вкус, и сердце ее начинает колотиться, и снова кажется, что лицо окатила горячая солоноватая влага. – С этим надо что-то делать, – уговаривает себя Татьяна, – иначе меня опять унесет.
Она поднимает глаза и блуждает взглядом по комнате в надежде зацепиться за что-нибудь очень прозаическое, чтобы снова не унестись в навязанный ей сон. И сама она тоже никому не желает сниться.
– Мне снится или я снюсь, попробуй теперь разберись. Такая путаница. Но я не желаю, чтобы меня выворачивали наизнанку, – шепчет Татьяна и оглядывает окружающее ее пространство.
Что видит она? Гладкий, без рисунка, светлый ковер, белые обои стен, белые плафоны люстры, белая кровать – на ней россыпью фотографии. Елена в шубке, Ванда в костюме с блестками, репродукция картины из «передней», вырванная из какого-то журнала и закатанная в пластик.
«Конечно же, я разглядывала фотографии перед сном, потому и приснилось опять. Мама, бабка Ванда и эта ведьма в черно-золотом…» – уверяет саму себя Татьяна и снова скользит взглядом по комнате.
…Рама разбитого зеркала, белые занавеси, белая постель… Фотографии на постели и лица словно живые. «Нет уж, фотографии я больше смотреть не буду», – зарекается она, но взгляд ее снова и снова возвращается к черно-белым карточкам, снова и снова оживляет их.
Фотографии… Нет-нет, ни за что… Натюрморт с подсолнухами… Почему он такой яркий? Почему цветы сияют желтым, а фрукты – красным, зеленым, розовым, золотистым? Ведь ночь, и электричество она не включала. Помнится, только жидкий лунный свет просачивался сквозь занавеси и словно бы вздыхал бледной жемчужной волной, встречая светлые поверхности…
Неужели утро и она снова опаздывает на репетицию? Что-то пусто в голове, не хватало еще с недосыпу забыть роль. Этого она себе никогда не позволяла. Никогда и ни по какой причине. Даже заболев гриппом и при температуре в тридцать девять с лишним, она могла воспроизвести любой эпизод с любой реплики и даже задом наперед. Даже влюбившись до беспамятства, она не забывала роли. Или же она никогда до беспамятства не влюблялась? Интересный вопрос и еще одна причина усомниться в себе, в истинности своего существования и в правомерности кошмаров, вдруг накативших на нее штормовыми валами.
Скоро ли девятый вал? Что после него? Спасение? Или она захлебнется в коварных волнах забытья. Забвения.
– «Мы спасемся? – шепчет она слова из роли, уже почти готовая к лихорадке торопливых сборов. – Слух прошел, что был посланный от Олоферна…» Нет, правда, что ли, рассвело?
Она переводит взгляд на окно, желая и боясь убедиться в своем предположении. И что же видит она?
От окна и впрямь идет сияние, но это не солнечный свет. На фоне занавесей высится фигура в длинном одеянии. Голова опущена, руки сложены на груди. Вокруг фигуры – сияющий ореол.
– Можно было догадаться… – потерянно шепчет наша героиня. – Я, в общем-то, знаю, что заставила тебя страдать. Но сейчас…
– «Я полюбил, – перебивает ее Шубин-Олоферн словами из пьесы. – Я полюбил и не желаю думать ни о каких страданиях», – Он говорит без всякого выражения, легко и бездумно, будто бы первый раз читает с листа и роль его пока что оставляет равнодушным.
– Он не желает! – возмущена Татьяна. – Ты насмешничаешь, как всегда? Шут гороховый! Попрыгунчик! Уйди лучше и не мучай меня. Еще ничего не решено! Ничего не решено, понимаешь!!!
Последние ее слова находят отклик: за спиною звенят, словно смеются, осколки трюмо.
– Ничего не решено!!! – кричит она и умолкает, вспоминая. В голове ее звучат слова, которые она что ни день произносит со сцены: «Сколь тяжкий труд – любить и ненавидеть. Любить его, ненавидеть себя. Нет! Наоборот…»
– Ничего не решено, – повторяет она. – Ты помнишь, что говорила Юдифь? Нет, не та клоунесса с хирургическим ножиком из моего сна, а настоящая? Ты помнишь? «Пустой глоток любви и полный – ненависти. Нет! Наоборот… Полный глоток любви, а ненависть – пустопорожня. Сколь тяжкий труд – любить и ненавидеть. Любить его, ненавидеть себя. Нет! Наоборот… Такая путаница! На любви, должно быть, и впрямь клеймо проклятья. Глоток любви! Полная чаша любви! Напиток, вызывающий безумие…» Безумие!
– Браво, деточка, – произнесла прабабка и поднялась с кровати с бумажным шуршанием. – Браво! Но ты должна продолжить.
– Можно и попроще, не так красиво, – прошелестела Ванда и встала рядом со своей матерью, – а то сама запутаешься.
– Продолжай, дитя мое, – молвила Елена и уселась на краю постели, не забыв завернуться в шубку. Шубка тихонько поскрипывала, как глянцевая поверхность фотоснимка, если провести по ней пальцем. – Продолжай увереннее и не очень-то задумывайся над словами, которые произносишь. Слова могут тебе навредить, а он все равно не проникнется, да и незачем ему теперь.
Но героине нашей не нужны поощрения. Она читает монолог как молитву, дарующую спасение:
– «Я ненавижу тебя за то, что я не первая, не единственная на все времена твоя возлюбленная. И не последняя, скорее всего. Да нет, я уверена, что не последняя, – ты ведь предашь, как все вы, мужчины, предаете, продаете…Но в моей власти сделаться последней. И тем самым выжить».
Она вдруг вздрагивает и умолкает на полуслове – призрак у окна поднял голову, сияющий ореол пошел рябью, словно водная поверхность. Прозрачные глаза смотрят на нашу героиню.
– Решай уж побыстрее, – произносит он. – Давай-давай! Или туда, или сюда, дорогуша. Сколько мне болтаться у тебя на поводке? Ты не Юдифь, ты… ты препараторша какая-то – каждый раз, как встретимся, кусок сердца долой! А прочь бежать, Шубин, не смей – поводок держит! Избавь меня, будь так добра, от этих издевательств. Уж убей, что ли. Давай-давай! Что там в конце? «Иди, выпей со мной вина и обними Олоферна». Ну?..
– «Я выпью с тобой, – послушно продолжает Татьяна-Юдифь. – Я выпью с тобой и приду к тебе на ложе. Так, быть может, придет смерть. Смерти нужна или жизнь моя, или любовь. Если подарить ей свою любовь, она не заберет моей жизни. Что же мне делать?»