Сны женщины
Шрифт:
Манассия: Ммм… Слух. Слухи распространяются быстрее заразы. Ну да, был посланный. Тут такое дело… Я расскажу тебе, жена. Тебе нужно это знать. Ты помнишь этого юношу, Ахиора? Того, что мы нашли связанным у стен Бетулии? Того, кого якобы выдали ассирияне, потому как он вел в лагере неподобающие на их взгляд речи о богоизбранности нашего народа, о том, что надо оставить в покое евреев и не воевать с ними, так как это грех против их Бога?
Юдифь: Как же, помню. Он так переживал, этот Ахиор. Его утешили и расхвалили. Угостили. Он, признаюсь теперь, Манассия, смущал меня. Так смотрел! Молитвенно.
Манассия: Молитвенно.
Юдифь: Ну да, мне так показалось. А потом он пропал. Все думали – погиб, упал в ущелье, волки съели.
Манассия: Ну так не упал и не съели. Он был шпион.
Юдифь: Шпион? Что в Бетулии делать шпиону? После того как ассирияне оставили нас без воды?
Манассия: Шпионы, как им положено, высматривают. Он и высмотрел. Молитвенно.
Юдифь: Брешь в защите? Ужасно!
Манассия: Какую там брешь? Мы же, как сама знаешь, особо и не защищаемся. Нас гора защищает и ущелье, по счастью узкое настолько, что погибельно для любой армии, если двинется по нему. И один человек способен защитить город, а стало быть, и путь на Иерусалим.
Юдифь: Тогда что же он высмотрел?
Манассия: Э-э-э… Тебя, видишь ли.
Юдифь: Не понимаю.
Манассия: Где ж тебе, женщина. Понимать – занятие мужчин. Занятие женщин – послушание.
Юдифь: Я это с младенчества затвердила, и ты об этом знаешь. И что же?
Манассия (страстно): А то, что ты прекрасна как… как… лилия, заря и все такое прочее. Власа, ланиты, стан… В общем, понимаешь.
Юдифь: Манассия, что это с тобой? Мы вроде бы в беде и постимся который день. И молитвы возносим, и всесожжения совершаем. А согрешим – Господь отвернется от нас совсем. Или нет? Власа, ланиты, стан… Ты что же, хочешь, чтобы я… разделась? Прямо сейчас?
Манассия: Пока не об этом речь, как мне ни горько. А речь о том, что Ахиор, нечистая собака, расписал твои прелести Олоферну. Видимо, так красочно расписал, что тот воспламенился, возжелал тебя иметь при себе. О чем и сообщил давешний посланник. Если мы тебя снарядим и отошлем, будут нам какие-то поблажки. Если нет, умрем очень скоро от жажды. К источнику нас не пустят.
Юдифь: Манассия, о чем ты толкуешь?
Манассия: Глупица! О том, что, если ты отдашься Олоферну нас напоят, а может быть, и вымыться дадут! Потому собирайся… Собирайся в недалекий путь и собирайся с духом. И попробуй выбрать момент, чтобы Олоферна убить. Уж как-нибудь. Когда он разомлеет. Тогда мы победили.
Юдифь: Что ты придумал, Манассия? В уме ли ты? Или от жажды утратил соображение? Ты моей смерти хочешь? Пусти, я пойду к Озии! Он мой наставник, друг моего отца Мерарии, сам почти отец мне, он найдет способ меня защитить, коли уж ты не можешь, муж мой!
Манассия: К Озии? Ступай, ступай. Но должен сказать, что послать тебя на убийство Олоферна придумал как раз Озия, твой наставник и друг отца и почти отец. Он еще и отец города, в некотором смысле. Отвечает за всех в Бетулии. И сейчас умоляет народ подождать еще несколько дней, не сдаваться. Между прочим, надеясь на тебя.
Юдифь: Как так? Неужели правда? Манассия, скажи, что все это сон, кошмарный сон от жажды! Мы никогда не ждем зла от тех, кого почитаем. Как это горько! Манассия, мне что же, вот так пойти, отдаться и убить?!
Манассия: Ага! А мне-то как горько, женушка! И все же придется тебе пойти.
Юдифь: Да ведь ты меня на блуд посылаешь, Манассия! Разве может муж так поступать с женой? И ты первый осудишь меня, откажешь мне от дома, камнями побьешь, если случится чудо и я вернусь живой, но греховной, грязной! Вернусь вероломной убийцей и… и… падшей женщиной.
Манассия: Ну да, ну да! Тебе навряд ли удастся себя соблюсти. Кто же не понимает! И меня от этого, знаешь ли, прямо перекручивает, прямо задыхаюсь я, когда размышляю об этом. Прямо до скрежета зубовного неприятно мне, что какой-то зловонный варвар, да с моей Юдифью станет проделывать все, что ему заблагорассудится. Все, что заблагорассудится! И до-о-олго… Как будто моя Юдифь – из тех, что ради медяка готовы в ближайшей канаве задрать подол, и расторопно! Как будто моя Юдифь – из тех, чья щель как выгребная яма, куда каждый волен сливать свои помои… Но я ведь тебе о чем толкую?
Юдифь: О чем же, Манассия? Я все слушаю, слушаю. Неужто я, глупая такая, еще не поняла?
Манассия: Уж куда глупее! Я говорю: мне горестно, мне неприятно! Но отказать тебе от дома, коли ты не погибнешь и вернешься победительницей, не смогу. Не посмею отказать. И не тебя побьют камнями, а меня, если откажу. Да что там откажу! Даже если лицо свое отворочу в супружеской скорби, и то побьют! А не побьют, так осудят! Осудят, и это страшнее самой смерти. Это означает жить в бесчестии. Мне, Манассии, всегда столь уважаемому, в бесчестии! Ане тебе отнюдь. Бесчестье же и тебе, и мне грозит, если отправиться в лагерь к Олоферну ты откажешься. Вот этак все повернулось, запуталось в семь петель. Так ты пойдешь?
Юдифь: Манассия, как я могу?!
Манассия (тяжко вздыхая, тянет из угла принесенный сверток): Уф-ф! Говорить с тобою тяжелый труд, женщина. Ну ладно. Смотри, вот шкура. Редкая шкура. Драгоценная. Заморская. Ее оценивают на вес золота. Гляди, какая мягкая, как серебрится мех. Только немного слежался в коробе. Озия подарил мне эту шкуру за то, что я тут, упрятав поглубже некоторые понятия, уговариваю тебя спасти Бетулию да и сам Иерусалим. А я вот дарю эту шкуру тебе.